Валькирия революции
Шрифт:
И опять возникает вопрос: чем именно заслужила Коллонтай эту честь? Ведь в поступке Ленина не могло быть случайности, а всяческим сантиментам, лишенным деловой основы, он был полностью чужд. С Коллонтай его не связывали никакие личные отношения, виделись они раньше крайне редко, все контакты в основном шли через почту, а положение, которое она тогда занимала в партии, было достаточно скромным. Во всяком случае, беседа со Сталиным или со Шляпниковым была бы для него, казалось, гораздо важнее. Краткое совместное путешествие, доверительная беседа наедине — нет ли связи между этими фактами и той — видимо, чрезвычайной — миссией, которую выполнила Коллонтай, перевезя чемодан из Норвегии в Петроград? И случайно ли, что о содержании их беседы в закрытом от ушей посторонних купе не осталось не только документальных (это естественно), но и мемуарных свидетельств?
Когда поезд прибыл на Финляндский вокзал Петрограда
Щепкина-Куперник и Полынов предоставили Коллонтай большую комнату в своей просторной квартире на Кирочной улице. Благодаря своим размерам и комфорту, но главное — благодаря присутствию Коллонтай, квартира сразу же превратилась в место партийных собраний. Туда приезжали Ленин, Яков Свердлов и другие руководящие товарищи. После похорон Владимира Александра переселилась в его квартиру: с Марией у нее сразу же сложились добрые отношения. Можно даже сказать, что они стали подругами. К этому времени из Америки благополучно вернулся Миша, и наконец-то мать и сын, соединившись, зажили вместе, если эти суматошные дни и ночи, отданные нескончаемым митингам и совещаниям, можно вообще назвать жизнью. Сын был рядом, но виделась с ним она ничуть не чаще, чем в те времена, когда тот был далеко: она уходила из дома — он еще спал, возвращалась — он уже спал.
У Миши была своя, взрослая жизнь. Только из газет он узнал о том, что его мать шла во главе четырехтысячной демонстрации петроградских прачек, бастовавших из-за низкой оплаты труда, и ничуть не меньшей по численности демонстрации солдаток, которые требовали скорейшего возвращения мужей с фронта.
Газеты — главным образом не большевистские — следили за каждым ее шагом, фиксируя любое публичное появление. В один голос они называли ее Валькирией Революции. Про ее вдохновенные речи складывали легенды. Сестра Зои, артистка Вера Юренева, оставила воспоминания об одном из ее митинговых выступлений: «…На стол, изображающий трибуну, взбирается женщина и обращается с речью к солдатам. […] Звук и дикция для классической трагедии, темперамент, достойный героического пафоса. И в то же время в словах что-то совсем простое и понятное этой слушающей громаде. Мысль, интонация ясны и просты, как дневной свет, как свежая вода или камень при дороге. Это Коллонтай! Это ее тонкая, складная фигура, упрямая голова и голубой взгляд из под крутых черных бровей. […] Солдаты переминаются с ноги на ногу, качаются, как волны суконного моря старинных феерий. Сначала солдаты недоверчивы, иронически бурчат при появлении на трибуне женщины.
— Товарищи! — несется звенящий голос над головами затихающей постепенно толпы. — Я привезла вам привет от рабочих Норвегии, Швеции и Финляндии. Ура!»
До сих пор самой популярной женщиной в России была Мария Спиридонова — левая эсерка, о стойкости и мужестве которой ходили легенды. Она прошла каторгу, причем в самых мучительных ее вариантах, подверглась в полиции унижению и пыткам, но от своих идей, как бы к ним ни относиться, не отреклась и теперь, освобожденная революцией, пользовалась огромным успехом на митингах, где горячо ратовала за поддержку Временного правительства и скорейший созыв Учредительного собрания, которое должно было определить политический строй России. Не имевшая ни такого прошлого, ни вообще какой-либо известности в России за пределами узкого круга партийных единомышленников, Коллонтай за считанные недели потеснила Спиридонову в ее популярности — имя ее было у всех на устах, а появление на митингах стало встречаться восторженными криками толпы. На одном солдатском митинге обе женщины как-то сошлись вместе: Спиридонову внимательно и уважительно слушали, Коллонтай под восторженные крики вынесли на руках к ожидавшему ее автомобилю.
Иностранные журналисты, присутствовавшие на этих митингах, сразу заметили нового кумира толпы. «На узком возвышении, — телеграфировал в Париж специальный корреспондент газеты «Журналь» Поль
Трудно сказать, что конкретно имел в виду французский журналист, называя Коллонтай «подругой Ленина» (другой его коллега написал о ней в «Эко де Пари»: «советчица и вдохновительница Ленина»), — она не была таковой ни в каком смысле. Но ее ошеломительный ораторский успех побудил Ленина доверить ей самое трудное и, казалось бы, невыполнимое: воздействовать уже не на солдат, а на матросов. На кораблях шло брожение, там вовсю действовали большевистские агитаторы, но влияние анархистов и эсеров (матросы были в основном выходцами из крестьян, а в этой среде безраздельно главенствовали эсеры) было значительно большим. Повернуть на свою сторону матросскую массу до сих пор не удавалось ни одному оратору-большевику. Возложение этой миссии на Коллонтай было актом, поражающим своей дерзостью и точностью выбора. Вряд ли кто-нибудь, кроме Ленина, мог решиться на это.
Нога женщины еще не ступала на борт ни одного русского военного корабля. Ее присутствие там, по давним поверьям, сулило несчастье. Поэтому, даже не открыв рта, она уже вызывала вполне определенное к себе отношение, вполне определенный настрой. Пойти на это, преодолев естественный страх и пренебрегая вековыми традициями, могла лишь женщина, не только склонная к безоглядной авантюре, но и фанатично преданная идее.
По договоренности с Центробалтом были запланированы ее выступления на известных тогда каждому россиянину военных кораблях «Гангут», «Республика», «Андрей Первозванный» и других, стоявших на рейде у Кронштадта и Гельсингфорса. Сопровождал Коллонтай из Петрограда богатырского сложения мичман флота Федор Раскольников (Ильин), один из признанных лидеров революционных матросов, резко выделявшийся в этой массе своей начитанностью, любовью к литературе и культурой речи, что позволяло в пути обоим не «снисходить» друг к другу, не приподниматься на цыпочки, а разговаривать как равная с равным. Путь их лежал сначала в Гельсингфорс, где в качестве члена Петроградского комитета партии Коллонтай должны была выступить на заседании враждебного большевикам Гельсингфорсского Совета, а затем и на кораблях. Там ее ждал никогда с ней до этого не встречавшийся, только что ставший председателем Центробалта матрос Павел Дыбенко — такой же богатырь, как и Раскольников, бородач с ясными молодыми глазами. Встретил, «рассеянно оглядываясь вокруг и поигрывая неразлучным огромным револьвером синей стали». Таким он запомнился Александре после первой встречи. Произошло это 28 апреля 1917 года: дата, которую они оба, таясь друг от друга, будут отмечать до конца своих дней.
С того момента, как Дыбенко, не доверив порывавшемуся сделать то же самое Раскольникову, на руках перенес Коллонтай с трапа на катер и с катера на причал — после ее триумфального выступления на военных кораблях, — малограмотный бородач стремительно вошел в ее жизнь, хотя пока еще не было сказано ни слова о том, что между ними что-то возникло. «Значит, конец?» — с безнадежным отчаянием записала она в своем дневнике всего лишь два года назад, когда ее отношения со Шляпниковым приближались к финалу. «Неужели опять?!» — записала она в блокноте после первой встречи с ним, среди деловых торопливых заметок, поскольку на ведение дневника не было уже не только часа, но и минуты.
Теперь, используя малейшую возможность и малейший повод, он сопровождал ее во всех поездках, тем более что путь Коллонтай — специалистки по Финляндии — чаще всего лежал в Гельсингфорс, где революционные Советы занимали убежденно антибольшевистскую позицию, а тамошние социалисты почти целиком находились под влиянием Второго Интернационала. Ее попытки отколоть финских демократов на их Девятом съезде от «изменников делу рабочего класса» и «привязать» их к ленинцам — «друзьям рабочего класса» — принесли частичный успех. Ей удалось расколоть съезд, увлечь за собой часть делегатов. Выступления на линкорах и крейсерах завершались обычно полным триумфом: сторонники «защиты отечества» не могли противостоять обреченному на успех пафосу Валькирии Революции, убеждавшей матросов не воевать, а скорей возвращаться домой, чтобы участвовать в начавшихся посевных работах. Спору нет, эта перспектива — по крайней мере, для большинства — была куда заманчивей, чем перспектива продолжать военную службу.