Валькирия в черном
Шрифт:
– Закон требует, чтобы я допросил вас, как представителя потерпевших. Допросил вас и вашу свекровь. Как ее самочувствие?
– Лучше. Она пожелала покинуть больницу.
– Дома и стены помогают. Хочу, чтобы вы тоже помогли нам, ответили на некоторые мои вопросы. Хотя я понимаю, что вам сейчас не до вопросов в вашем великом горе.
– Бесполезно.
– Что, простите?
– Все бесполезно. Тогда, три года назад, сколько нас вызывали. И вы приезжали, полковник, я вас помню, и мы к вам с Адель Захаровной ездили на Никитский
– Как видите – ничего не кончилось.
– Да, теперь убили мою дочь. Хотели убить всех моих дочерей и мою свекровь.
– В прошлый раз конкретная фамилия всплывала в ваших… в наших с вами общих подозрениях о том, кто мог заказать убийство вашего мужа. Его бывший компаньон Александр Пархоменко.
– Он мертв. Его застрелили на Кипре.
– Его семья живет здесь. В прошлый раз я беседовал не только с ним, еще живым и здоровым тогда, но и с его родными – матерью, братом.
– Мне плевать на ваши беседы с нашими врагами.
– Кого вы подозреваете сейчас в том, что произошло?
Анна Архипова молчала.
– Свидетели, нами допрошенные, показывают, что на банкете во время приветственной речи вы намекали, что убийство вашего мужа имеет политическую подоплеку. Я удивился. В ходе того нашего расследования об этом даже не упоминалось. Вы мне сами называли фамилию подозреваемого – Пархоменко, компаньон вашего мужа. Что заставило вас изменить свое мнение? Почему вы обвинили в этот раз в смерти вашего мужа власти?
– Я не помню, что говорила на юбилее. Сейчас это уже неважно. Я только знаю, если у нас свободная страна, то каждый имеет право на защиту, а если защиты нет, то на самооборону. Все остальное может идти на…!
Анна произнесла это отчетливо и громко. Мат в устах этой красивой женщины, не сломленной горем, звучал как горн… звонкий горн… боевая труба.
– И вы идите туда же. Не можете ничего – ни защищать, ни ловить убийц, ни судить по справедливости, ни карать. Никогда ничего не могли. Ни сейчас, ни раньше. Даже детей не можете спасти наших, даже стариков. Беззащитных, слабых – никого никогда. Больше я не желаю иметь с вами никаких дел. Не стану отвечать на ваши идиотские вопросы. Убирайтесь вон из моего дома!
– Этот дом не ваш, – жестко отрезал полковник Гущин. – Дом принадлежит вашей свекрови. Где ее спальня? Наверху? Мне надо ее допросить.
И он, повернувшись спиной к ней, потерявшей мужа и дочь, и, увлекая Катю за собой, на удивление хорошо ориентируясь в этом огромном доме со множеством комнат, спален и ванных, отправился на поиски Адель Архиповой.
Дорогу указала домработница – пожилая, седая, испуганная, выскочившая на шум из кухни, сиявшей хромом и сталью.
«Словно заводской цех», – подумала Катя. То, что их «послали», ее не удивило и не обидело. И она готовилась к еще более жесткому приему со стороны «старухи».
Но Адель Захаровна – в постели, в ночной рубашке из мягчайшей итальянской фланели – встретила их с полным самообладанием.
И опять же, потом… после Катя не раз и не два вспоминала ее взгляд – там, в спальне, при задернутых шторах, при горящей лампе на столике у кровати, где стояло много, много, много фотографий.
Полный лысеющий уже мужчина в отличном дорогом костюме на фоне самолета. Сын. Он же «в лоне семьи» – жена, дочери и сама Адель Захаровна дома в той самой гостиной на фоне новогодней роскошной елки. Фотографии маленьких внучек, их же фотографии, но уже взрослых… И один снимок, лежавший возле лампы, снимок, перевернутый изображением вниз.
Взгляд Адель Захаровны Архиповой во время беседы с полковником Гущиным нет-нет да обращался туда. И Кате в те краткие моменты казалось, что она говорит им неправду. Не лжет… о нет, не лжет. Но и правды не открывает, словно не хочет, чтобы они узнали.
Полковник Гущин поздоровался, спросил о самочувствии, принес соболезнования.
На вопрос о самочувствии Адель Захаровна кивнула седой головой – «спасибо, мне уже лучше». На «соболезнования» ответила молчанием.
Но через мгновение сама же его и нарушила:
– А я помню вас. Вы еще когда в милиции были, допрашивали меня.
– Я службы не оставлял.
– Значит, просто вывеску у вас там сменили. – Адель Захаровна выпростала худые руки из-под одеяла. – Что ж, допрашивайте по новой. Я же знаю, что вы скажете – простите, у нас такая работа.
– Собачья, – сказал Гущин, садясь в кресло у кровати старухи. – Всего несколько вопросов вам задам. Что за человек приезжал на ваш день рождения и искал с вами встречи?
– Да Аня столько народу позвала. Некоторых я впервые видела, знакомые моего сына покойного, коллеги, приятели моей невестки Ани.
– Тот человек послал к вам официанта с запиской.
– Ах это… это так, недоразумение.
– Официант записку прочел, там вам косвенно угрожали. И вы испугались, пожелали видеть адресата.
– Ничего я не испугалась. А как он посмел, этот мальчишка, читать чужие записки?
– Видимо, личность того, кто писал, показалась ему подозрительной. Так как фамилия этого человека? Содержание записки я знаю со слов официанта.
– Петька… то есть Петр… Петр Грибов, – Адель Захаровна прищурилась, словно свет мешал ей.
Катя вспомнила, что уже слышала эту фамилию тут, в Электрогорске. Выживший…
– Ваш старый знакомый? – спросил Гущин.
– Еще подумаете – мой бывший любовник. Мы вместе учились когда-то. Он здешний. Потом перебрался в Москву.
– Вы с ним в школе учились? – Катя забыла, что полковник Гущин запретил ей встревать в допрос.
– Да.
– В пятой школе?
Адель Захаровна посмотрела на Катю, потом бросила взгляд на столик у кровати, где стояли фотографии в рамках, а одна лежала «лицом» вниз, и кивнула.