Валютный извозчик
Шрифт:
— Мне нужно снять грим. Это недолго. У вас неприятности?
— Если вы меня приютите на одну ночь и завтра поможете доехать до аэропорта, то все обойдется.
— Все обойдется. Я сейчас переоденусь, и мы поедем ко мне.
Она сняла грим, снова посмотрела на себя в зеркало, опять осталась недовольна, потом встала, подошла к шкафу, вынула вешалку с платьем, приготовилась расстегивать пуговицы на хитоне.
Мне захотелось сказать комплимент:
— Вы прекрасны…
— И именно поэтому вы не отворачиваетесь, когда я переодеваюсь?
Это было слишком. Я вскочил, разом оказался около нее, обнял ее, хотел поцеловать.
Она отвела голову:
— Я правда очень устала. Три часа на сцене. В последнем акте одна… — И заметив, что я приготовился расстегивать ей хитон, добавила: — Но устала не настолько, что не в состоянии расстегнуть пуговицы.
Теперь меня остановить было уже невозможно. Я расстегнул одну пуговицу, другую. Пальцы плохо слушались. Она смотрела мне в глаза и улыбалась:
— Таким я вас вижу впервые.
— Я веду себя как мальчишка?
— Это неплохо.
— Я вас всегда боялся.
— Я это знала.
— Я ловил себя на желании обнять вас и всегда говорил себе: вы не обыкновенная женщина, вы актриса, которую знает весь мир, вы великая актриса. А теперь еще — министр.
Хитон упал на пол, потом такой же голубой и кружевной бюстгальтер…
— Министр, — повторял я, гладя ее плечи.
У меня было странное чувство. Молодые здоровые девки вызывали у меня моментальное желание приступить к основному, здесь же я — действительно как мальчишка — хотел прикоснуться, потрогать, поцеловать грудь, бедра.
— Министр… — она улыбалась. — Но ведь вы сейчас обнимаете не министра и не актрису, которой сегодня много-много аплодировали, а женщину, просто женщину.
— Просто женщину, — согласился я.
Взяв меня за ладони, она начала медленно отступать к кушетке.
— И вам сейчас все равно, кто я: министр, гулящая девка, пришелица с другой планеты. Вы видите только женщину, просто женщину.
— Я вижу гордую стать министра, горячее тело гулящей девки и слышу голос пришелицы из другого мира, мира, который по непонятному везению открылся мне на мгновение. И боюсь пропустить это мгновение.
И я не лукавил, я на самом деле все это видел и слышал, и при этом говорил себе: «Она действительно великая актриса».
— Но вы больше меня не боитесь?
— Не боюсь.
— И это прекрасно.
Театр опустел.
Мы спустились к охраннику. На этот раз тот был вежлив и предупредителен. Вскочил, открыл дверь, пожелал спокойной ночи.
Рядом с моей «Альфа-Ромео» теперь стоял белый «Мерседес» Электры. Увидав Электру, шофер, пожилой мужчина с большими седыми усами, вышел из машины, открыл дверку. Мы сели на заднее сиденье.
— Эта? — спросила Электра, показывая на «Альфа-Ромео».
— Да.
— Дайте мне ключи и документы.
Я вынул из кармана ключи и документы от «Альфа-Ромео», протянул Электре, та передала их шоферу:
— Сдадите эту машину в Авис. В багажнике — чемодан. Его надо привезти ко мне.
«Мерседес» обогнул площадь, выехал на бульвар.
Я посматривал по сторонам. Никто следом не ехал.
Позже, у нее дома, я несколько раз подходил к окну.
Пустая улица. Ни людей, ни машин.
«Странно, — думал я. — Неужели отстали? Странно».
64. Утро
Завтракали на террасе. Электра, в строгом темном костюме, гладко причесана — уже министр — нервно массировала ладони.
— Никак не могу согреть, все время холодные. От старости.
Я улыбнулся.
— Вы…
Она остановила меня:
— Вам понравилась история про сны?
И снова не дала ответить.
— Вы сегодня уже будете в Москве?
— Да.
— Вы видели, как вчера снесли памятник Дзержинскому?
Я кивнул.
— И что теперь будет?
— Свобода.
— Будем надеяться.
Она взяла нож, начала мазать тосты вареньем.
Я никак не мог решиться перейти к неприятной теме. Я уже два раза пытался, но оба раза замечал, что она меня не слушает. «Пожалуй, сейчас подходящий момент», — решил я.
— Вы были связаны с нами…
— С вами, — строго поправила она. — И ничего больше. Понимаете, ничего больше.
Она улыбнулась:
— Для ревнителей нравственности это, наверное, недопустимо. И в мои-то годы! Но что делать: слабый пол!
«Умница», — подумал я, взял ее руку, легонько пожал, потом поднес к губам.
— Спасибо.
— В Москве сейчас холодно?
— Идет дождь.
— Дождь… Дождь — это вечность. Мне понравилась история про сны. Не потому, что поверила. Просто приятно сознавать, что и в вечности могут существовать категории добра и зла. Хотите еще кофе?
— Да.
— Вечность, — повторила она. — Знаете, почему я согласилась стать министром? Занятие не из самых приятных: музеи, выставки национальной культуры, фольклорные коллективы. Фондов мало. Проектов много. Но я чувствую, что наша партия следующие выборы проиграет, и поэтому надо что-то срочно предпринимать. У правых найдется на культуру больше денег, чем у нас, и они многое сдвинут с мертвой точки. Но ради чего?! Не ради самой культуры, а ради национальной идеи. Это большая разница. Если национальная культура развивается только для того, чтобы доказать превосходство какого-либо народа, только ради национального чванства, то это уже не культура, а политика. Если спортсмен побеждает только для того, чтобы его флаг развивался на флагштоке, а, стало быть, чтобы другие флаги были повержены, унижены, это уже не спорт, а политика.
— Разрешите, синьора?
В дверях стоял шофер с моим чемоданом в руках.
— Я сделал все, что вы приказали, синьора.
— Машину синьора советника сдали?
— Да, синьора.
— Были какие-нибудь сложности?
— Нет, синьора.
— Чемодан, — она показала на мой видавший виды саквояж, — положите в багажник.
— Сколько с меня? — я полез в карман.
Электра остановила меня.
— Когда надо выезжать?
— Через десять минут.
Она повернулась с шоферу.