Вам возвращаю Ваш портрет
Шрифт:
Принято думать, что самые интересные события происходят в столицах, при больших каменных дворцах. Ничуть не бывало, поведаю вам. Вся эта чехарда со сталинскими перезахоронениями не идет ни в какое сравнение с манипуляциями покойниками на местах. Во времена становления советской власти в Абхазии, был отравлен по высочайшему распоряжению один популярный политический деятель, славно потрудившийся за правое дело. Ему закатили роскошное прощание с захоронением в центральном городском парке Сухума. По прошествии недолгого времени выяснилось, что усопший товарищ не очень верно ориентировался по линии партии, за что был изъят из шикарной могилы и немедленно переведен в более прозаические ландшафты. Этим кампания не ограничилась, надо же знать Кавказ, там все привыкли делать с размахом.
Прямо на месте бывшего погребения соорудили капитальный общественный сортир, для облегчения гуляющей публики. Вот это было настоящее, деловое решение. А в Москве все чего-то там возятся у Кремлевской стены, перетаскивают
Как бы там ни было, но властная вертикаль в стране советов работала безупречно, официальное отношение к десятилетнему юбилею Дня Победы было сконфужено сдержанным. То есть вроде бы и праздник, однако, без лишнего шухера. В нашей школе, разумеется, организовали торжественную линейку. Пионеров, под кряканье горнистов, выстроили в ряд. Потом, для пущей важности, тарахтели в барабаны и отдавали салют выпучившим остекленевшие глаза ветеранам. Каждый из нас, при этом, на строгий призыв пионервожатых: «Будь готов», звонко, с восторгом выкрикивал: «Всегда готов». К чему готов? Зачем готов? До сей поры одолевают сомнения. А ну как не всегда был готов и вдруг не полностью, всего лишь наполовину? Орденоносные дяденьки делились со школьниками тяжелым опытом военных лет. С вдохновением рассказывали, какими мерзавцами бывают тупорылые немцы. Стращали их кровожадностью и подлостью. И, конечно, с гордостью вспоминали о своей боевой отваге, о ратных подвигах погибших товарищей.
В недалеком прошлом светлейшие предводители ленинской компартии недоуменно сокрушались, да как же так, почему могучим советским писателям никак не удается состряпать гениальный роман о второй мировой войне, подобный тому, что проворно соорудил Лев Николаевич? Бойкого пера секретари союза всех величайших писателей, понукаемые центральным комитетом, отчаянно шевелили короткой мозговой извилинкой и пыжились сотворить нечто толстовскообразное, чтобы всем недоброжелателям в пику и, главное, на века. Им было невдомек, что хорошую книгу о прошедшей войне написать никак невозможно. Потому что у советских людей невероятно куцые, обглоданные, абсолютно не книгоформатные судьбы. Князь Андрей Болконский сделался классическим персонажем вовсе не потому, что доблестно воевал, а более всего и в связи с тем, что за ним стояла великолепная фамильная история, могучая российская культура, с прародительскими традициями и глубинным житейским укладом. Даже самые известные биографии советских людей сляпаны, как детский мат в три хода - быдло, кожанка, расстрел. Жизнь их бессмысленна и скоротечна, сродни пузырям, подпрыгивающим в дождливой луже. Ведь кого ни возьми из когорты наших достославных вождей или военачальников, никогда не поймешь, откуда повыпадали на наши головы все эти ретивые парни. За ними никого и ничего, упираешься, как в задницу биндюжника и толку-то, что он - Хрущев или Жуков. Тут, брат, как в трех соснах, шибко не нафантазируешь, не распишешься.
Частенько мне припоминается одна забавная военная комедия. Однажды ночью, меня, взрослого уже мужчину, подняли по учебной тревоге в городе Луганске и потребовали явиться в клуб Маяковского, который был определен, как место сбора для срочной мобилизации. В актовом зале собралось пару сотен таких же вояк, как и я. Вдруг на сцену выскочил очень волнующийся, в портупеях, человек и принялся стращать публику. Первое, что он сделал, предупредил всех, если, в случае войны, кто-нибудь хоть на минуту опоздает к месту сбора, немедленно будет поставлен к стенке, и даже указал рукой в сторону кирпичного забора. Между тем, в рядах запасников поднялся один чудак и как заорет на весь зал: «Точно такое же мне пообещали вчера на работе. Такой же шустряк посулил: если в начале войны хоть на минуту опоздаю в цех, то буду поставлен к стенке, и тоже показал к какой. Так что же мне делать, какой избежать стенки, самому застрелиться, что ли?». Народ покатился от хохота, а красавец на сцене, как взбесился: «Я бы такую гадость как ты, пристрелил бы и войны не дожидаясь». На том и разошлись, удовлетворенные, по домам. Все вместе называлось «плановая учебная военная подготовка».
Когда я старательно кропаю эти строки, народы отметили шестидесятилетие Дня Победы. Прошло уже немало лет, о войне написаны горы книг, которые, за небольшим исключением, носят развлекательный, большей частью поверхностный, а то и откровенно примитивный характер. Естественно, что каждая страна, да и каждый человек, принимавший участие в беспощадной мировой бойне, видит ее по-своему. Однако общая направленность освещения военной проблематики строится преимущественно по правилам беседы мудрого папаши с незатейливым крошкой сыном на предмет, что такое хорошо и что такое плохо. Скажем так, Курская дуга - это хорошо, очень здорово, Бабий Яр - это плохо, совсем отвратительно. И так по всему кровавому сценарию, по всем страницам военной истории. Хотя по сроку давности пора бы уже обратиться к правде о той страшной войне не в системе хорошо или плохо, но в первую очередь с позиции зачем? и почему?
Наивно рассчитывать, что человеческая природа может как-то радикально измениться за шесть десятков лет. Немцы, тотально изводившие еврейское население в середине прошлого века, остались тем же самым народом, по определению. Жизнь никогда, никого, ничему не учит - это же элементарная истина. Если мы не найдем в себе мудрости рассуждать о мировой войне спокойно, без эмоционального флера, все может повториться, с большой вероятностью.
Ответственный разговор о Второй мировой войне невозможно выстроить с помощью политических соплей, наматываемых вокруг пакта Молотова - Риббентропа. Неужели кто-то всерьез полагает, что заплечных дел мастера, несшие вахту у печей Бухенвальда, держали в нагрудном кармане копии дипломатических документов, подписанных министрами. Или кто-то наивно допускает, что люди, оказываясь в окопах под смертоносным огнем, не важно с какой стороны, могли вести захватывающие идеологические дебаты о затейливых политических раскладах. Для меня, например, так же как и для будущих поколений, гораздо важнее попытаться выяснить -почему просвещенные немцы беспощадно уничтожали евреев? Зачем варварски сгноили миллионы абсолютно беззащитных людей - женщин, детей, стариков. Не для того, чтобы трепетать от радости или задыхаться от горя, но по возможности предотвратить эти «прелести» в будущем.
С подачи Владимира Семеновича Высоцкого мы благополучно разобрались, почему аборигены съели Кука. Оказывается, они решали таким невинным способом вопросы общественного питания. Но немцы-то, явившие миру Канта, Бетховена, Гетте, они что, вот так же запросто, кровожадности ради, принялись истреблять целые народы. Понятно, что эти кошмарные преступления сопровождались эффективной пропагандой, позволившей опустить цивилизованных людей до готовности совершать несусветные гнусности. Должно быть понятно, что никакая пропаганда, никакое теоретическое обоснование не может иметь успеха в образованном обществе без привлечения очень убедительных аргументов, имеющих благодатные исторические корни. И тут нечего скрывать, истоки зла должны быть публично обнаружены, опять же таки, во имя грядущего. Об этом никто и нигде не желает серьезно говорить. Евреи не подымают этот вопрос вследствие неподдающихся осмыслению масштабов потерь. Остальные молчат из ложного страха, каким-нибудь нечаянным образом обидеть евреев и вызвать на себя шквал всегда имеющихся на готове обвинений в антисемитизме. Вот так и живем - торжествуем, рыдаем, рвем на себе волосы и не утруждаемся разобраться, что же происходило в действительности в середине двадцатого века, что не поделили между собой цивилизованные люди, зачем немцы подвергали истреблению древний библейский народ.
Восновефашистскойидеологии,любой,нетолькогерманской, лежит упование на национальную исключительность, так сказать, на расовое превосходство избранных. Когда Адольф
Гитлер пришел к власти и окончательно уверовал, что в жилах его однопартийцев течет голубая, арийская кровь, он с удивлением обнаружил целую череду претендентов на национальную исключительность, которые также пребывают в иллюзиях относительно особых достоинств своей благородной крови. Беда, однако, в том, что никакая исключительность в принципе не может мириться с конкурентами, ибо не предполагает наличия еще каких-либо соискателей. Иначе это уже не исключительность, а обыкновенная коммунальная тусовка. Стало быть, все другие исключительности, окромя немецкой, оказались в годы Второй мировой войны обреченными.
Нравится это кому-либо или нет, но первыми в ряду претендентов на национальную избранность всегда оказываются евреи. Так уж повелось. Во-первых, о богоизбранности этого народа предостаточно наговорено в Библии. Это не удивительно, ведь книгу составляли сами евреи. Другая, несомненно боговдохновенная книга - Коран, о еврейской богоизбранности предусмотрительно умалчивает. Во-вторых, и это самое главное, у каждого еврея припасен в памяти длиннющий список представителей его национальности, которые сделались украшением рода человеческого. Этот список - сущее искушение для желающих раздуть свое национальное превосходство до масштабов кровной, биологической исключительности.
Современный культурный человек являет собой продукт общественный. Культура не есть нечто биологическое, присущее человеку по факту его рождения. Известны случаи полного одичания людей, когда они оказывались вытесненными из культурологической среды. Нет ничего плохого в том, что люди гордятся своей национальной культурой и лучшими ее представителями, но при этом необходимо иметь ясное представление о том, что есть действительное национальное достояние? Рассуждая о культуре, о ее великих творцах, необходимо в первую очередь учитывать, что цивилизация существует как результат усилий всего человечества. Из этого следует, в частности, что Александр Сергеевич Пушкин велик не сам по себе, как человек с особой африканской кровью или с большими выразительными глазами, но только и исключительно, как гениальное явление русской литературы, то есть явления общественного. Вне общественного литературного контекста, именуемого великой российской словесностью, персона Пушкина ничего не стоит и ничего не означает, будь оно хоть трижды окроплено самой экзотической кровью.