Варфоломеевская ночь
Шрифт:
— Но ведь он в Польше!
— Ради престола Франции он примчится и оттуда. Уверена, наша мамочка ждет не дождется этого часа.
— Но к чему ей терять польское королевство? — возразила Генриетта. — Она могла бы посадить на трон Франциска, а Генриха оставить королем Польши.
— Она слишком любит Генриха. Франсуа, уязвленный этим, стал в оппозицию и готов пойти на что угодно, лишь бы помешать воцарению на троне брата и занять его самому.
— Какова же твоя роль во всем этом?
— Я всегда не любила свою властную мать, тебе об этом известно. Теперь, когда они объединились вдвоем против Франциска, я поняла, что не
— Ради этого он и стремится стать во главе гугенотов, с помощью которых думает захватить престол и которым обещает в дальнейшем полную свободу вероисповедания?
— Да, Анриетта. Они помогут ему, он поможет им. Он старается что-то изменить в отношении правительства к протестантам, пусть даже в свою пользу. Он ущемлен в правах, так, во всяком случае, сам себя представляет тем, с кем имеет дело. Я соглашаюсь помочь ему еще и потому, что мне искренне жаль мужа, который мечется в паутине, сплетенной вокруг него моей матерью, и не может из нее вырваться, чтобы уехать в собственное королевство, ожидающее своего короля. А я мечтаю уехать вместе с ним, Анриетта, ведь я тоже королева. Там, в нашем маленьком государстве мы станем управлять собственным народом и будем дышать свободно и легко, не то, что в этой клетке, называемой Парижем, в одном из ее темных и мрачных уголков, именуемых Лувром.
— Ах, я так понимаю тебя, Марго, — вздохнула герцогиня Неверская, — но если бы я могла хоть как-то помочь тебе…
— И если я тогда выдала планы заговорщиков, — продолжала Маргарита, — то только потому, что яснее ясного видела всю их несбыточность и чувствовала трагедию создавшейся ситуации. Дело могло кончиться гораздо хуже, моя мать в гневе слепа и жестока. Предупредив ее заранее и дав ей, таким образом, в руки все козыри, я помогла ей выиграть партию. В упоении от победы, она стала мягкосердечной и ограничилась только приказом усилить надзор за королем Наваррским, Конде и собственным сыном. Выигрывающие всегда великодушны, я прочла об этом у Макиавелли; он и помог мне поступить надлежащим образом. Теперь я этого не сделаю еще и потому, что в новом заговоре снова замешан Ла Моль, и я не желаю собственной рукой подводить его под топор палача. Это и есть третья причина.
— Ты полагаешь, ему что-то угрожает? Но ведь он только карта в игре, которую ведут принцы. Вряд ли твоя мать, если ей удастся раскрыть заговор, возьмется за него.
— Именно за него она и возьмется. «Sic est» [60] .
— Но почему?
— Во-первых, потому, что он уже дважды будет уличен и заговоре против правительства; в первый раз, как ты помнишь, ему удалось избегнуть наказания. А во-вторых, не желая оставлять без внимания попытку мятежа, она примется искать виновников, коими в первую очередь окажутся ее собственный сын и оба мятежных Бурбона. На первого она закроет глаза, за вторыми, скорее всего, усилит надзор, только и всего; лишить их жизни — означало бы вызвать взрыв негодования у протестантов и подвергнуть опасности Париж, который немедленно осадят гугеноты.
60
Это так (лат.).
— Ужели они так сильны? — недоверчиво подняла брови герцогиня Неверская. — И это после стольких-то поражений?
— Что поражения! Они только способствовали тому, что протестанты организовали на юге республику. Ла-Рошель, Ним, Монтобан, весь Лангедок, наконец, — все это не что иное, как единая гугенотская федерация внутри королевства, располагающая значительными силами и вооружением и живущая по собственным законам. Во главе ее маршал Д'Амвиль, брат Франциска Монморанси. О, он еще покажет себя, этот правитель Лангедока, моя мать узнает, каковы шутки с одним из сыновей покойного коннетабля. Помнишь, он приезжал в прошлом году во время прибытия польских послов?
— Разумеется, мне даже довелось принимать участие в их беседах с братом, моим мужем и королем.
— Ну, и что ты про него скажешь?
— Одну минутку, сейчас припомню. Роста выше среднего, волосы черные, нос с горбинкой, губы тонкие, глаза серые, широк в плечах.
— Всё? — спросила Маргарита. Генриетта пожала плечами:
— Я ведь с ним не спала.
— Могу добавить. Надменен, властен, жесток, но умен и справедлив, считает, что вопросы веры — демагогия церковников, с которыми надлежит бороться и изгонять упорствующих фанатиков за пределы государства, поскольку они одни за последние десять лет обескровили Францию так, как не случалось до этого за любые сто лет ее существования.
— Это он сообщил тебе в постели?
— Об этом я слышала из его уст на торжественном приеме в честь польских послов, который королева-мать давала в Тюильри.
— Должно быть, у него уйма любовниц.
— Об этом он не сообщил.
— Ну хорошо, а дальше? Помнится, ты говорила о Ла Моле. Что ожидает его в случае провала?
— Так вот, желая наказать мятежников, моя мать примется за второстепенных персонажей. Одним из них и будет Ла Моль. Худшее, что его ожидает — арест и тюрьма, лучшее — изгнание.
— Но что же они задумали? Как они планируют осуществить побег из-под юбок твоей матери?
— Об этом мне неизвестно, но Алансон весь кипит жаждой деятельности и уж, будь уверена, что-нибудь придумает.
— И сообщит тебе?
— Конечно, ведь я теперь их сообщница, его и моего мужа, и должна помогать им. И я помогу, Анриетта, всем, что только окажется в моих силах. Правда, не знаю, как после смогу смотреть в глаза Генриху, ведь еще задолго до отъезда он завербовал меня, сделал союзницей в планах против нашей матери и короля.
— Вот как! Что же ты должна была делать?
— Шпионить и докладывать ему то, о чем говорилось между матерью и Карлом. Но теперь все изменилось, Карл умирает и, полагаю, что Генриху я больше не нужна. А коли так, то я свободна в своих действиях и отдаю себя в полное распоряжение мужа, который, вырвавшись из плена, уедет в Наварру и увезет меня с собой.
— А что же будет дальше? Тебя не интересует, кто из братьев займет престол?
— Теперь для меня это не важно. Но одно я знаю: мой брат Генрих так же будет ненавидеть и истреблять гугенотов, как до него это было при Карле. Ему будет помогать его мать.