Варфоломеевская ночь
Шрифт:
— Мы так и сделаем, монсиньор.
— Хорошо. Дальше, Торе. Вы с виконтом, как я понимаю, и приведете эти сто человек?
— Да, Франсуа.
— Каков ваш дальнейший маршрут?
— Обогнув Париж с юга, мы направимся по дороге на Иври. Потом по мосту — на другой берег Сены у Шарантона, и оттуда — дорога на Седан.
Маршал поразмыслил немного. Молчали и все остальные, глядя то на него, то друг на друга.
Тишину нарушил виконт де Тюренн:
— И все же у меня нет доверия к Алансону.
Монморанси поднял глаза:
— Вы полагаете, он не выполнит обещаний?
— Он не пойдет
— Будем надеяться, что эта ненависть и станет управлять им, а удастся это или нет — покажет будущее. Главное в том, что юный принц поможет освободить Генриха Наваррского и Конде.
— А если провал? — спросил Гильом. — Я не исключаю ни случайности, ни преднамеренности, ни предательства.
— В таком случае, — спокойно ответил маршал, — за все будет отвечать один герцог Алансонский. На суде он по малодушию станет называть участников неудавшегося заговора; эти имена будут следующие: граф Гильом де Торе, виконт де Тюренн, господа Ла Моль и Коконнас. Что касается слуг Генриха Наваррского, то ни принц, ни Ла Моль их имен в любом случае не назовут по той простой причине, что они не являются участниками заговора, и ни один из них не знает, что в данную минуту двое из свиты Беарнца находятся во дворце Монморанси. А свое присутствие в группе сопровождающих последние объяснят только тем, что обязаны неотлучно находиться при особе наваррского короля и следовать за ним туда, куда бы он ни пошел. Откуда им было знать, что герцог Алансонский задумал побег и потащил с собой короля и принца Конде?
И он выразительно посмотрел на обоих друзей. Лесдигьер и Шомберг согласно кивнули.
— Следующими будут члены семейства Монморанси. Но, поскольку они не придворные и их к тому времени не окажется в Париже, то, стало быть, некого будет и ловить. Остаются Ла Моль и его приятель. Эти являются прямыми участниками заговора; они и будут отвечать; да и поделом, ибо Ла Моль, которому доверили руководство операцией, должен все предусмотреть, поскольку речь так или иначе идет не только о жизни мятежных принцев, но и о его собственной. И, наконец, последнее. Если по каким-либо причинам план побега сорвется, король Наваррский должен выставить на подоконнике своей комнаты два зажженных канделябра: один с левой, другой — с правой стороны окна. Для тех, кого Торе и Тюренн вышлют в качестве дозорных, это будет сигналом провала. Едва узнав об этом, вы, Гильом, тут же уберетесь восвояси вместе со своими людьми.
— Вы думаете, брат, что кто-то назовет Екатерине Медичи наши имена? Они известны только участникам заговора.
— Это сделает герцог Алансонский, как только его матушка припрет его к стене. Вас тут же станут искать. Мне хорошо известен этот неуравновешенный и трусливый юнец. Итак, вы все поняли?
И маршал посмотрел на Лесдигьера и Шомберга.
— Да, монсиньор.
— Хорошо. Теперь, когда каждый ясно представляет свою роль и поставленную перед ним цель, мы можем разойтись. Первыми выйдут Лесдигьер с Шомбергом, спустя некоторое время через другие двери — Торе и Тюренн. Для пущей безопасности наденьте маски и хорошенько закутайтесь в плащи; вас не должны узнать, а я вовсе не исключаю возможности, что за кем-либо из вас будут следить шпионы Екатерины Медичи. А теперь в добрый путь, господа, и да хранит нас бог!
И маршал поднялся.
За несколько дней до побега Лесдигьер встретился с Бюсси, которого не видел, наверное, с неделю: тот улаживал какие-то дела с наследством маркиза де Ренеля. Они поболтали несколько минут о пустяках, когда Бюсси внезапно спросил:
— Что у тебя с этим Ла Молем? Что-нибудь случилось? Лесдигьер выразил удивление:
— Чего тебе это пришло в голову, Бюсси? И потом, откуда известно о моих секретах с Ла Молем?
— Ты действуешь крайне неосмотрительно. И не знаешь того, что о вас говорят.
— Что же о нас говорят?
— Что вы подозрительно шепчетесь втайне от всех. Вот видишь, об этом знаю даже я, хотя отсутствовал целую неделю.
— Кто тебе сказал об этом?
— Разве это важно? Несомненно одно: он хочет втянуть вас с Шомбергом в какую-то гнусную историю, а ведь я предупреждал, чтобы вы держались от него подальше.
Бюсси был прав. Ла Моль, действительно, пытался через Лесдигьера передавать королю Наваррскому кое-какие сведения, касающиеся подробностей бегства принцев и, таким образом, сделать его соучастником. Но Лесдигьер при упоминании слова «заговор» делал удивленные глаза и пожимал плечами. Знать ничего не знает и слышать не хочет ни о каком заговоре. Если Ла Молю нужно передать что-то важное, то пусть он обращается либо к самому наваррскому королю, либо к герцогу Алансонскому. Что до него и Шомберга, то это их не касается.
Теперь Лесдигьер решил не скрывать от Бюсси ничего. Между ними давно уже сложились бескорыстные дружеские отношения, они часто делились переживаниями, неудачами или успехами на том или ином поприще, спрашивая друг у друга совета или прося помощи. Лесдигьер подумал, что не будет ничего страшного в том, что он приобретет в лице Бюсси надежного союзника, который сможет подать дружеский совет. И если хитрому Ла Молю с его продажной душой не удалось привлечь Лесдигьера, то последнему ничто не мешало поделиться секретами с Бюсси, человеком с чистой душой и благородным сердцем.
— Ты прав, Бюсси, — сказал он, — мы с Шомбергом действительно являемся действующими лицами в некоторой драме, связанной с…
— Любовью?
— Нет, Бюсси, я назвал бы это похищением.
Бюсси фыркнул:
— Как, разве похищение не связано с любовью?
— Это не тот случай.
— Любопытно. Надеюсь, Франсуа, ты расскажешь мне об этом, если, конечно, это не затрагивает чести дамы.
— Никоим образом.
— Тогда я слушаю тебя.
— Так вот, Ла Моль вместе с герцогом Алансонским задумали не более и не менее как… Но это тайна, Бюсси.
— Твоя?
— Нет.
— Чья же?
— Другой особы.
— Дамы?
— Короля Наваррского.
— Тогда я ничего не слышал, Франсуа. Я не вмешиваюсь ни в дела политики, ни в интриги сильных мира сего.
— Но ведь ты мне друг, Бюсси, я знаю, что ты не предашь меня, а потому хочу поделиться с тобой этой тайной.
— Предать тебя? В своем ли ты уме, Франсуа? Ты же знаешь, что я тебя люблю и обязан тебе жизнью. Предать тебя, честнейшего и благороднейшего дворянина, значило бы для Бюсси Д'Амбуаза всадить своей рукой кинжал в собственное сердце!