Вариант "И"
Шрифт:
— Ну, тут не надо особенно винить русскую дипломатию, — сказал я. — Украине необходимо бы воевать, потому что это оставалось единственным спс собом предотвратить распад страны на Восточную и Западную Украину и Новороссию.
— Хохлы все время балансировали на пороге НАТО по принципу «и хочется, и колется», чтобы все расходы взяли на себя будущие союзники. Америка же не соглашалась. Мне в Хайфе один старик рассказывал как-то о тех переговорах, когда им в субсидиях было напрочь отказано. Не по политическим соображениям. Просто в тот момент в Штатах шла очередная волна изоляционизма, и они стали критически рассматривать свои отношения с НАТО; а Германии и Франции Украина была не очень-то по вкусу.
Согласись, просто какие-то мастера парадоксов эти киевские орлы. Надо же додуматься: путем локальной войны убедить Запад, что дешевле иметь Украину в составе НАТО, чем вне ее. Решающим же толчком оказались, по-видимому, исходившие от низов требования референдума о воссоединении с Россией. Умные люди там ведь предвидели уже или угадывали, куда Россия пойдет, а их это пугало. Война — последний путь ко внутреннему миру.
Воевать же можно было лишь с Польшей, так и не вступившей в НАТО из-за своих коммунистических заскоков. Не с Россией же, на самом деле, было ввязываться в серьезную драку. Она-то успела к тому времени поставить наконец армию на ноги. И как ни заманчиво казалось начертать на прапорах традиционные антимоскальские лозунги, у украинской военной партии хватило розуму воздержаться от этого. Задирать Белоруссию было то же самое, что лезть на Россию. Тягаться с Румынской конфедерацией было заманчиво, но политически неприемлемо. У румын тогда с Объединенной Европой началось явное сближение. Можно было затеять свару с Болгарией, но не из-за чего. Оставалась Польша. Тут все вроде бы находилось на месте: и исторические предпосылки в национальном сознании, застрявшие со времен Богдана Хмельницкого, и серьезный уровень противника — а первая в истории незалежной Украины война обязательно должна была быть значительной, чтобы не получилось, что от государства ожидали великих дел, а оно чижика съело; и, наконец, нигде вслух не высказанное, но, несомненно, существовавшее согласие противной стороны на такую войну, поскольку идея «державы от моря до моря» а Речи Посполитой не умерла. И если кто-то готов был предоставить возможность для реализации этой идеи, то согласие общества гарантировалось. Некоторою время казалось, что возможен мирный путь удовле творения желаний обеих сторон. Но требования оказапись взаимно неприемлемыми, и оставалось только хвататься за сабли.
Как эта война завершилась, известно: формально — по нулям, но Польша практически ничего не проиграла в отличие от Украины.
Я кивнул. Изя излагал прописные истины по поводу этой последней в Европе войны.
— Война эта началась не вдруг, — говорил Изя, очищая мандарин, — и Европа ожидала от России усилий по ее предотвращению; тем не менее Россия помочь делу не смогла. Многие, правда, у нас считали, что не больно-то и старалась, поскольку в результате этого конфликта решился наконец вечно больной крымский вопрос: надо же было там как-то обеспечить безопасность и защитить всякого рода интерес русскоязычного населения…
На какое-то время я перестал его слышать. Полузакрыв глаза, потягивал вино, думая о том же, о чем говорил он, но — иначе.
Да, Россия таким путем утратила еще частицу своего авторитета в Европе (к тому времени и так не Бог весть какого) и, естественно, на это обиделась.
В ту пору в постсоветской истории завершился уже период, о котором я иногда вспоминаю как о поре паханства и который с таким же успехом можно назвать порой суматошного беспамятства. Беспамятства — потому что развитие событий того времени очень во многом повторяло дела самого начала двадцатого века — после так называемой Февральской револю ции.
Никто не понимал, что внутриполитические игры хороши тогда, когда экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и не служат мячом, по которому все команды лупят ногами лишь в своих интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел на готовое, и общество это — при всех его недостатках — изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно — воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств из бюджета и кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало национального богатства, зато помогало созданию богатств индивидуальных — но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России.
Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого себя — то есть государственного аппарата и в какой-то степени тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина — вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.
Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только о том, что безудержная демократия (вернее, те, что под нею понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства способна привести лишь к диктатуре. Но не к той достаточно цивилизованной дик татуре, которая наступила при Первом Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России до самого конца века.
— Эй, — окликнул меня Изя. — Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.
Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.
— Перерыв объявили, — сказал Изя. — Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналис Слушай: может, давай заодно и пообедаем — всерьез, как полагается?
— Нет, — сказал я. — Приятного тебе аппетит; а у меня дела.
— Тогда я поеду, — сказал он. — Здесь мне делать нечего. Ты вернешься в зал?
— Надо полагать, — сказал я.
— Тогда забери то, что я там оставил на стуле.
— Что, выслать тебе заказной бандеролью?
Изя не улыбнулся:
— Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, — он меченый теперь. Поймать его не смогли — скользкий подонок, — но маковое зернышко него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам кровообращения… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажетеся вблизи… Усек? Всех благ!
— Пока! — сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами прервал ее.
Мне ни есть, ни пить не хотелось еще — распорядок работы совещания не совпадал с моим личным режимом, — и я решил прогуляться, выйти из театра и выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, благодаря чему это занятие временами приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в весеннюю промозглость; а не выйди я — и не увидал бы Натальи, которая, успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.
Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было — стремглав броситься к ней. Однако на полпути я взял себя в руки, и когда она обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже шел неторопливо, достойно, нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем, мне сразу показалось, что в мою строгость она ничуть не поверила. У женщин вообще интуиция развита куда сильнее, чем у нас. Мы — пол мыслящий, они — чувствующий.
Иначе и те, и другие неполноценны. Во всяком случае, я всю жизнь так думал.