Варшавская Сирена

Аудерская Галина

Анна насторожилась.

— Даже ты, — закончила Новицкая, — с той поры, когда мы спасали раненых в Уяздове, ни разу не сказала «il faut accepter».

Святая Анна Орейская! Не сказала и никогда не скажет. Это подтвердил, выбираясь из-под одеяла, и генерал вермахта своим лаконичным, одобрительным «к-хм».

Карусель крутилась все быстрее и быстрее. Военные эшелоны взлетали в воздух на польской земле все чаще, неусмиренные тылы восточного фронта не стали безопаснее, многие немецкие планы оставались нереализованными. Необходимо было спешить. Еще существующее малое варшавское гетто подлежало уничтожению. Рейхсфюрер СС Гиммлер отдал приказ: гетто опустошить, сжечь, взорвать! Как можно скорее! Schnell und noch schneller!

В

апреле начался последний акт трагедии, разыгрывавшейся «за стенами» гетто: его жители отказались выйти на сборный пункт. Было решено оказать немцам вооруженное сопротивление, стрелять в эсэсовцев и забрасывать гранатами танки. Борьба за жизнь, а вернее — за героическую смерть продолжалась долго. Члены еврейской боевой организации самоотверженно защищали каждую позицию, каждый дом, чердак, даже подвал. В один из дней эсэсовцы выпустили на улицы эльзасских овчарок. Сражающимся оказывали помощь извне польские боевые группы. Те же люди, которые прежде переправляли через стену мешки с крупой, живых телят, свиней, даже коров, теперь перебрасывали оружие. Но специально присланный для истребления «бандитов» офицер СС и полиции Юрген Штроп приказал — для прекращения «скандала», каковым являлось сражение «сверхчеловеков» с евреями, — поджечь малое гетто. Над отрезанным стеной районом много дней стлался черный дым. Пламя лизало дома, едкий чад выкуривал людей из нор, из подвалов и тайных подземных переходов между зданиями. Убивали даже тех, кто, пытаясь бежать, пробовал подкупить своих преследователей золотыми монетами, цепочками и перстнями — мертвый, как известно, скорее расстанется с имеющимся у него золотом, чем живой. Это была уже не борьба, а резня. Спасаясь от огня и дыма, люди прыгали с балконов, из охваченных пламенем оконных проемов и гибли или от пуль, догонявших их в этом последнем полете к земле, или разбившись о мостовую. Чудовищная акция по уничтожению невинных, ликвидации «недочеловеков» закончилась фейерверком: взрывом красивой синагоги — творения знаменитого Маркони. До шестнадцатого мая из гетто вывезли в Треблинку всех его обитателей и жестоко расправились с его последними защитниками. Взорвав уцелевшие от пожаров дома, Штроп отправил Гиммлеру отчет, альбом фотографий — вернейших свидетельств геноцида и последний рапорт, весьма лаконичный: «Es gibt keinen judischen Wohnbezirk in Warschau mehr». — «В Варшаве нет больше еврейского гетто».

Еврейский район Варшавы перестал существовать. Погибли несколько сот тысяч ремесленников, торговцев, детей, женщин и бойцов, защищавших свое право на жизнь. Только красное от зарева небо полыхало, трещало и дымилось над гигантским скопищем мертвых руин.

После пасхальных праздников не пришла на работу Мария Леварт. Она прислала Анне записку: «Вернулся муж. Объясни, кому нужно, мое отсутствие». Сделать это труда не составляло. В середине сорок второго года у одной из читательниц библиотеки во время обыска гестапо обнаружило повесть Эренбурга, и библиотеку для посетителей закрыли. С тех пор работа на Кошиковой свелась лишь к поддержанию порядка и заботе о сохранности фондов; книги выдавались только особо доверенным читателям. Дежурства в читальне продолжались, но Марию Леварт мог заменить любой из сотрудников.

Через несколько дней Анна зашла к Марии на Мокотовскую, чтобы выяснить, почему та не дает о себе знать. Мария была дома — надломленная, удрученная. Когда Анна обняла ее, она вдруг горько расплакалась.

— Ведь он вернулся, — утешала ее Анна, — живым вернулся из лагеря. Что же ты… Почему плачешь?

— Вернулся, но какой-то странный, совсем другой. Я не могу этого вынести, не могу привыкнуть к чужому человеку, хотя понимаю, стараюсь понять…

Из печального рассказа Марии следовало, что Густав жил теперь лишь для себя, думал только о том, чтобы сохранить свою жизнь. Он видел, как в Освенциме раньше других гибли крепкие, сильные люди, потому что их тела бунтовали против резкого изменения условий жизни. И поэтому теперь, дома, ел столько же и такую

же пищу, как в концлагере, — без мяса и жиров. Жил — целиком замкнувшись в себе. «Что они с ним сделали в этом лагере? Он по-прежнему живет той жизнью. Это уже не он, не он…» — в отчаянии твердила Мария.

Анна весь день не могла забыть страдальческого лица Марии, ее слов о том, что Густав стал для нее чужим. Было в этих словах что-то тревожное, не дававшее покоя и самой Анне. Первым вопросом, который она, придя домой, задала Леонтине, было:

— Пришел?

— Пан Адам? Пришел, но сказал, чтобы к ужину его не звали. Он очень занят.

Адам дома. Впрочем, причиной ее беспокойства не было предчувствие беды, провала или ареста. Она вошла в комнату, приблизилась к сидевшему за столом мужу и положила руку ему на плечо. Он не поднял склоненной над бумагами головы, даже не произнес обычного: «А, это ты?» Другой рукой она стала гладить его волосы. И тогда он оттолкнул ее пальцы жестом, каким отгоняют назойливую муху. Анна вздрогнула. Теперь она поняла, что ее мучило столько часов. Это был страх. Страх, что ее может постичь судьба Марии и она тоже обнаружит, что самый близкий для нее человек изменился, стал совсем другим, чужим.

— Нет, нет! — шепнула она.

— Почему «нет»? — спросил Адам. — Это чертеж нового бункера. Что тебе тут не нравится?

Она с минуту смотрела на мужа молча, но так пристально, что он повторил, уже нетерпеливо:

— Почему ты сказала «нет»?

Тогда она вспылила:

— Помнишь, я рассказывала тебе о возвращении из лагеря мужа Марии…

Он не дал ей закончить:

— У меня хватает своих забот.

— Вот именно. У тебя столько забот, столько важных и сверхважных дел… Важнее даже, чем…

У нее перехватило дыхание, и она умолкла. Адам повторил:

— Важнее, чем… что? О чем, собственно, ты говоришь?

— О нас обоих. О тебе. Обо мне. Разве ты не чувствуешь, что работа, которая должна нас объединять, постепенно нас разделяет? Ты замыкаешься в себе, становишься раздражительным, каким-то чужим…

— Но у меня буквально ни на что не хватает времени! — почти крикнул Адам. — Ты сама хотела мне помогать, а теперь что, новые желания появились? Ворковать, точно пара голубков, хочется? Принимать близко к сердцу заботы посторонних людей? Думаешь, у меня мало своих огорчений? Кругом провалы, постоянно боишься, что те, кто попались, начнут говорить… И этот твой «Анджей»…

— Как? — прервала Анна. — Он тоже попался?

— Нет, но…

Оба вдруг умолкли, с тревогой глядя друг на друга. Адам отодвинулся от стола и с минуту напряженно смотрел на ее лицо и судорожно сжатые кулаки.

— Не пойму, — сказал он наконец, — из-за чего, собственно, ты устраиваешь мне сцену? Из-за того, что я обращаю на тебя мало внимания, или потому, что ты беспокоишься об «Анджее»?

Анна с гневом перебила его:

— Прекрати! Прекрати!

— Почему? Это может быть даже интересно.

— О, да. Очень интересно! Люди любят друг друга, но перестают друг для друга существовать. Неужели ты этого не чувствуешь? Не видишь, что мы превращаемся в какие-то автоматы, в работающие машины?

— Идет война.

— Вот-вот. Все для нее, все с мыслью о борьбе, о победе. Ты строишь бункеры, я доставляю мебель с тайниками. Последнее время мы живем как бы параллельно, видимся все реже и реже, раздражены, измучены, иногда даже злимся…

— Я никогда не приходил домой пьяным, не буянил.

— Ох, Адам! Если бы ты знал…

— Что? Скажи же наконец.

Она придвинулась к нему, прильнула всем телом.

— Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Как боюсь каждый день, что мы не увидимся вечером, что за тобой придут ночью сюда, на Хожую. Как мне грустно, что твои мысли где-то далеко даже тогда, когда мы вместе. Война. Ужасная война! Неужели наша молодость должна пройти именно так…

— Ах ты об этом? Только об этом? И «Анджей»…

— Никто меня не интересует, кроме тебя. Никто. Но я не хочу думать, как Мария: «Вернулся ко мне, в наш общий дом, совсем чужой человек».