Варшавская Сирена
Шрифт:
Висла. Она еще существует, хотя и скована льдом. Единственное, что осталось от прежнего облика Варшавы. Единственное?
Не веря своим глазам, Анна прислонилась к какой-то чудом уцелевшей ограде. Это не могло сохраниться, уцелеть. Не могло быть. И все же — было.
За развалинами, за глубоким стрелковым окопом стояла, возвышаясь над клубком колючей проволоки, Сирена. Нетронутая, единственная живая среди скелетов домов, с рукой, по-прежнему поднятой вверх. Ни снаряды, ни бомбы, ни пули тех, кто сражался здесь за каждый клочок земли, не оцарапали лица длинноволосой девушки, не выбили меча из ее руки. Коварные сирены своим пением увлекали дерзких мореходов в пучину. А что придумала она? О чем кричала, отгоняя врага от своего постамента, эта полуженщина-полурыба — герб города, рассеченного ее мечом на две половины: мертвую и живую? Каково было участие этого удивительного
36
Команда уничтожения (нем.).
Мятежный город было решено снести с лица земли, стереть с карты Европы. Каким же чудом уцелел его символ и герб?
Анна подошла ближе, всматриваясь в сжимавшие рукоятку меча пальцы. Они были сильными, цепкими. Анна ошибалась, не доверяя этой руке. Ошибалась, не веря, что бронзовый меч когда-нибудь опустится. Он опускался, наносил удары и теперь снова был поднят. Святая Анна Орейская! Варшава продолжала существовать даже тогда, когда изгоняли ее последних жителей. Они уходили из искалеченного города, не зная, что меч уцелел. Нетронутый врагом меч Сирены.
На следующий день Анна с Леонтиной пошли на Познаньскую улицу, где в то время находился единственный в городе рынок. Никаких ларьков, прилавков там не было и в помине: товар переходил из рук в руки. Довоенная толкучка Керцеляк снова воскресла: как во время восстания на Кручей — торжищем в аду, так теперь — ярмаркой на кладбище. Кто там только не толкался: обычные торгаши, закутанные в шали бабы, варшавские беспризорники и барышни с недомытыми лицами, мужчины — вчерашние служащие или представители свободных профессий. Эти продавали какие-то платки, одеяла, наволочки, отчаянно торгуясь. Прислонясь к обгорелой стене, продавал сигареты знакомый адвокат. Увидев Анну, он сперва смутился, но потом засыпал ее градом слов, фантастических проектов. Право? Вот что сделал с ним произвол оккупанта, а другого права среди этих руин еще нет. С него лично хватит, довольно! Он сменит профессию, начнет в этом новом мире совершенно иную жизнь. Возможно, организует странствующий театр. Что-нибудь такое, чего еще не бывало. «Гран гиньоль» [37] на кладбище? А пани Анна? Снова — к своим книгам? Вон их сколько — втоптанных в грязь, кинутых в лужи вместо мостков. Вполне можно построить свою жизнь иначе, начать все с нуля. Почему бы не попробовать?
37
Название театра ужасов в Париже.
Потом Анна еще много раз слышала подобные слова. Лишенные своих обычных занятий, выбитые из привычной колеи, люди искали новых мест под солнцем, пытались на новом пути обрести вкус к жизни. Может быть, они верили, что благодаря этому сами станут другими?
Анна тоже подумывала о том, чтобы подыскать себе какое-нибудь совершенно новое занятие. Но, заглянув в библиотеку на Котиковой, увидев склоненные спины людей, любовно поглаживавших каждую уцелевшую книгу, сушивших под лучами мартовского солнца мокрые переплеты, дрогнула. Эти люди нашли то, что она безуспешно искала на Чернякове, — былую любовь. И она сразу же присоединилась к этим терпеливым искателям и теперь вместо разнесенного в клочья тела отыскивала мысли, запечатленные на страницах искалеченных, гниющих под снегом книг.
В тот день дядя Стефан впервые предложил ей в обеденный перерыв выпить с ним «чашку чая» и, когда Анна с недоумением на него взглянула, подтверждающе кивнул.
— Есть здесь один «бар» под открытым небом. Пошли.
На углу Иерусалимских аллей и Маршалковской на перевернутом трамвае белела надпись: «Чай». Рядом, на металлической уличной урне, наполненной тлеющим коксом, стоял помятый чайник, и закутанная в несколько платков баба протягивала к нему замерзшую покрасневшую руку всякий раз, когда перед импровизированным прилавком появлялся очередной
Они были упорны, настойчивы, глухи к разговорам о том, что весь щебень и обломки не вывезти и за сорок лет, что столица будет перенесена в Лодзь или в Краков. Перенесена для кого? Кем? Они отсюда не уйдут, они, в конце концов, у себя дома. Ни один батиньольский нищий не остался бы на этом пепелище, но они пустили здесь корни, врастали в каждую нору, находили уцелевшие подъезды, необвалившиеся лестничные клетки и там устраивали свои логова. Они не говорили о пережитом и даже не выглядели особенно несчастными. Внимательно ко всему присматривались, принюхивались, искали и уже обзаводились каким-то имуществом, которое прятали среди руин. «Святая Анна Орейская! — мысленно восклицала Анна. — Неужели я так никогда и не пойму сути этих странных людей? Несгибаемых, неодолимых. Ах, эти славяне, эти поляки!»
Город по-прежнему был без света, воды, мертв, как кладбище, и тем не менее…
Саперы обыскивали руины, писали «Мин нет», взрывали снаряды, которые не удавалось вывезти в поле. Они же построили понтонный мост, опять соединивший оба берега, и по нему проехали первые конные повозки, и в их числе — телега Ванды с впряженной в нее тощей лошаденкой.
— Я все знаю от пани Амброс. Хотите съездить в «Мальву»? Говорят, проехать можно, хотя и нелегко. Кто рискнет — влезайте.
Посмотреть своими глазами, убедиться, что и там только пустота, что сухой подвал еще долго будет их единственным кровом, хотела прежде всего прабабка. Как когда-то в Прушкове на платформу, ей помогли взобраться на телегу. В Константин поехали все, даже Новицкая. Было тепло, пригревало мартовское солнышко, среди развалин копошились люди, телега весело подпрыгивала на ухабах.
Ванде пришлось отвечать на бесчисленные вопросы. Да, мать жива, а отец погиб в районе Сенаторской улицы, найдена его могила, Казик был в Кампиноском лесу и не вернулся. Павла, тяжело раненного, подорвали гранатами немцы на Чернякове. Паула по-прежнему у знакомых в Анине, с ней — родители Павла. Ничего только не известно об Олеке. Но еще не ходят поезда, пути вокруг Варшавы разбиты. Надо ждать, может, даст сам о себе Знать. Да, вот еще: с солдатами Берлинга на Саской Кемпе появился младший Лясковецкий. Он был в лагере интернированных, работал лесорубом, потом попал в Сельцы. Теперь, наверное, с Войском Польским идет на Берлин. Забавно, что именно у него все так сложилось — в свое время он недолюбливал красных. Зигмунт? Тетя Дорота получила от него весточку: жив работает в Люблине. Женился на своей связной, с которой во время восстания пробрался из Старого Города на Жолибож.
— У нас сейчас живут солдаты, квартира Градов тоже забита до отказа. Но когда военные уйдут, думаю, вы сможете перебраться на Саскую Кемпу. Не оставаться же буне в этом подвале.
— А вдруг «Мальва» уцелела? Или хотя бы домик садовника?
Миновали Езёрную, свернули вправо. Но напрасно они искали взглядом здание станции, за которым находилась «Мальва». Не было ни станции, ни перрона. Везде груды щебня, обугленные шпалы, погнутые рельсы. Пустырь. За развалинами виднелись деревья в саду «Мальвы» и в соседнем саду. Деревья уцелели. Только деревья?
Телега остановилась у ворот, и прабабка долго стояла, глядя на живую изгородь. Ей было страшно. Она боялась увидеть мертвым дом, в котором жила со своим сыном Стефаном и который так любила. Никто ее не торопил, все молчали. Она сама толкнула калитку и пошла вперед первой. Еще минута, осталось только обогнуть ели, заслоняющие вид, и наконец вот она — аллея мальв.
Прабабка подняла голову и вдруг так тяжело оперлась на руку сына, что тот пошатнулся. И все застыли на месте, не веря своим глазам.