Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— Берлин взят! Берлин взят! Берлин!

Они слушали эти возгласы с гордостью, но вдруг с тревогой все подумали об одном. А как же Варшава? Флаги будут развеваться в пустоте? И все четверо молча переглянулись, внезапно осознав, что их лишили всего, они разучились даже радоваться.

Радость пришла позже, когда вечером девятого мая над горами развалин, над домами с пустыми глазницами окон взмыли в воздух разноцветные ракеты. Взобравшись на груду камней, они смотрели вверх. Майское небо полно было звезд и рассыпающихся искрами шаров: белых-красных, желтых. Военный фейерверк зажегся над кладбищем, но он оповещал о победе, о возрождении.

Залпы, выстрелы. Впервые за много недель. Беспорядочный, торопливый солдатский салют. Небо над новым Карфагеном еще раз озарилось светом прожекторов, сверканием трассирующих пуль. И опять затянулось дымом. Но это был дым

костров, разожженных живыми на пустыре. Это был конец — конец войны!

Город понемногу заселялся, люди обживались в остовах разрушенных домов и уже могли брать воду из двух артезианских колодцев. Ночи стояли короткие. Варшавяне возвращались в свои норы в сумерки и выбегали из них, едва рассветало. Они возрождали к жизни все, что еще не окончательно умерло, столь же самозабвенно, как когда-то сражались за каждую уличную баррикаду. Теперь они брали штурмом груды обломков, раскачивали грозящие обвалом стены, с утра до вечера дышали кирпичной пылью. Каждый день приходилось вытаскивать из развалин безымянные трупы, стоять, ощущая тошнотворное зловоние, на краю раскопанных могил. Из земли извлекали тела павших, и в это же время от площади Унии бежали мальчишки, размахивая газетными листами и крича: «Жизнь Варшавы»! «Жи-и-знь…»

Газеты. Комментарий к безумию, которое не обошло и ее. Столь же поразительный, как и сообщение о том, что в руинах левобережной Варшавы ютится уже сто тридцать тысяч прежних жителей столицы и что к августу улицы города осветят двести электрических фонарей. Двести? Для ста с лишним тысяч живых и двухсот тысяч погибших? Анна пыталась воспринимать такие вещи с усмешкой, чтобы не закричать, не расплакаться. Но когда она увидела в сентябре первый красный вагон трамвая, курсировавший между Охотой и площадью Старынкевича, это стало для нее потрясением не меньшим, чем для всех. А потом пришла тоска по дому, по настоящему собственному жилью.

Она началась однажды вечером, как раз когда на некоторых улицах города зажглись уличные фонари. Возвращаясь к себе на Ордынатскую, все еще мрачную и темную, Анна проходила по улице Фоксаль мимо двух уцелевших домов. Они были уже заселены, и из оконных проемов, закрываемых на ночь досками и фанерой, просачивался свет. В одной из комнат первого этажа стоял стол, и над ним висела, покачиваясь, голая электрическая лампочка, которую прикрыли абажуром из газеты. Эта лампочка освещала название газеты — «Жизнь Варшавы». И эта лампа, и эта газета стали для нее навязчивой идеей, предметом мучительной зависти. Она останавливалась в сумерках у этого дома и, прислонившись к стволу сломанного дерева, долго всматривалась в желтоватый огонек, освещавший обычную жилую комнату. За стол вечером усаживалась семья — супружеская пара, дети, старуха — и бурый чердачный кот. Анне, в течение многих месяцев видевшей только одичавших собак и кошек, это, уже ставшее ручным, животное казалось чем-то драгоценным, более невероятным, нежели фонари на призрачных улицах. Перед нею было жилище обыкновенных людей, настоящий дом, в котором светло и тепло. Собственный кров. Теперь она поняла, почему Леонтина не могла расстаться с кухней в «Мальве», почему не вернулась с нею, чужим, по сути, человеком, в холодный и мрачный подвал.

Лампа и кот. Это они склонили Анну принять важное решение. Когда Стефан спросил, поселиться ли ему вместе с коллегами в финском домике или же просить предоставить один из таких домиков ему и его семье, она лишь спросила:

— А ты с собой «Лену» и Галину возьмешь? — И поскольку он молчал, добавила: — Благодаря им у нас все это время была крыша над головой.

Они перебрались в финский домик еще до наступления зимы. Но когда Стефан привел их к новому жилищу, Анна и Новицкая внутренне содрогнулись. Прячущийся за деревьями деревянный домик стоял на территории бывшего Уяздовского парка. Сентябрь тридцать девятого… Это здесь, среди этих деревьев, ползали раненые, здесь бушевал пожар, пикировали немецкие самолеты и взрывались бомбы. Неподалеку, в еще не убранных развалинах седьмого корпуса, когда-то, в один день, умерли все польские летчики, сбитые в бою над городом.

Стефан этого не знал и не мог их понять. Он показывал женщинам двухкомнатный домик, светлый, похожий на морской маяк в темной пустыне вод. Они вошли, не говоря ни слова, и все трое опустили свои узелки у порога большой комнаты. Выбор? У них не было выбора.

И все же не Анна с Галиной, а «Лена» первой ушла оттуда. Она узнала, что ее муж в Англии и не собирается возвращаться, и поехала на Запад, доверившись знакомому, единственным занятием которого была теперь

переправка людей за границу. «Лена» радовалась, что после стольких лет разлуки соединится с мужем и они снова будут счастливы. Она не знала тогда, что встретит совершенно изменившегося, чужого человека, уже год связанного с другой женщиной. Сначала она ничего о себе не сообщала. Потом через кого-то, возвращавшегося в Краков, прислала письмо, полное отчаяния, горечи и обиды. Ей хотелось вернуть мужа, но она понимала, что это невозможно, что их разделяют разные испытания, переживания, разный опыт. Она тосковала по домику в Уяздове, мечтала увидеть его снова, но все еще обольщала себя надеждой, что вернется не одна.

Анна с Галиной читали это письмо со смешанным чувством: издалека можно тосковать по пустому месту, но жить среди умерших и воспоминаний о них невероятно трудно. И когда пришло лето и зелень Уяздовского госпиталя на каждом шагу стала напоминать о буйной зелени того сентября, Новицкая сбежала.

— Не могу, — сказала она Анне. — Я знаю, что должна вынести все до конца, но у меня больше нет сил ступать по этой траве, накрывать у крыльца столик к завтраку и радоваться, что я живу, когда его нет.

— Я… — начала Анна.

— Тебе есть кого спасать. Как тогда. Разве ты не видишь, что он страдает? А ты проходишь мимо, словно это одно из искалеченных деревьев. Хуже: словно он вообще не существует.

— Так трудно… — вздохнула Анна.

Обе замолчали, погрузившись мыслями в ушедшее время. Хотя на газонах еще лежали вырванные с корнями деревья и белели их обломки с ободранной корой, поверженные стволы зарастали травой, на кустах весело зазеленела молодая листва.

Новицкая первая прервала молчание:

— Мои знакомые вернулись в свою наполовину уцелевшую квартиру на Львовской. Входить туда трудно, хозяева пока залезают в окно по стремянке, потому никто на это жилье и не польстился. Они готовы уступить мне одну комнату. Маленькую, но вполне приличную. Если хочешь, можем устроиться там вместе.

— Только мы с тобой?

— Да.

Шепот матери, сжимающей в слабеющих руках букет первых желтых примул: «Беги отсюда!» Разговор с женой доктора ле Дюк в Геранде и то же слово, хлесткое, как удар кнута: «Беги!» Теперь оно возвращалось, звуча не только соблазном, но и укором совести, не неся в себе ни крохи надежды, не суля радости перемен. Анна попросила у Галины два дня на размышление и поехала к Эльжбете на телеге Ванды, которая теперь возила людей «за город», цеплялась за «ту жизнь», хранила следы себя самой — той, еще живой, прежней. В «Мальву» Анна с Вандой попали в день возвращения доктора Корвина и его жены из Лодзи. Пани Ренату муж привез буквально силой — она была из числа тех варшавян, которые не могли примириться со смертью близких, с грудами развалин, с одноэтажной Маршалковской, на которой как грибы повырастати магазинчики и лавчонки, с призрачной жизнью в призрачном городе. Но доктор чувствовал себя в Лодзи чужим, тосковал по своим прежним пациентам, по константинскому источнику, водой которого можно было лечить людей. Он возвращался полный планов, новых идей, надежд на будущее. Анна почувствовала себя в его присутствии старой, не способной ни на какие эмоции. «Механизм остановился, но работать с этим можно», — сказал врач. И теперь тоже что-то в ней застопорилось, но не в теле, здоровом и молодом, а в сердце, которое слишком часто сжималось от боли, ужаса, отчаяния. Кроме того… В город повалили люди, способные таскать кирпичи, крушить изрешеченные снарядами стены, восстанавливать разрушенное. Это были жители окрестных деревень и поселков, столь же чужие, насколько чужими и странными стали улицы Центра, образованные рядами магазинов, прилепившихся к мертвым еще стенам и грудам развалин. Анна была убеждена, что пройдут годы, прежде чем исчезнет эта нелепая бутафория, прежде чем Варшава по-настоящему отстроится, отряхнется от праха руин.

Она поделилась этими мыслями с доктором, когда они остались вдвоем, но тот, тряхнув головой, пробормотал насмешливо:

— Подумать только! И это говорит та, которой прабабка из каштановой рощи предсказала трудную, бурную жизнь? Неужели ты отчаялась? Как моя жена, как Паула? Именно теперь, когда следы разрушения начинают исчезать и в организме уже пульсирует кровь?

— И не важно, что кровь новая?

— Не важно. Переливание крови делается для спасения умирающего.

— Но зачем строить магазины, которые через год или два нужно будет снести? Разве что… Разве что эти развалины огородят решеткой и будут показывать как курьез, как свидетельство человеческой ненависти и гордыни.