Варшавская Сирена
Шрифт:
Анна вспоминала об этом, молча глядя на ревущий прибой. Паскаль, однако, не отступал, расспрашивал ее обо всем: об экономике страны, о состоянии сельского хозяйства. Недоверчиво выслушивал ответы. После этого разговора, как и после всех других, каждый остался при своем мнении. Торжествующе посмеиваясь, товарищ ее детских забав настаивал на том, что французы лучше приспособились к происходящим в мире переменам и потеряли значительно меньше благодаря разумной умеренности, умению не поддаваться порывам и эмоциям. Расчувствовался он лишь в тот день, когда отвез Анну в Круазик и увидел ее стоящей под раскидистым каштаном.
— Я слыхал от отца, что это твое дерево. Прабабка, говорят, приходила сюда каждый день до самой
Анна смотрела на каштан. Дерево слегка склонилось набок от ветра, но крепко держалось в земле, шумело буйной зеленой листвой. Его не щадили вихри и штормы, выплевывающие пену далеко за линию прибоя, и все же каштан жил, рос, наливался силой. Паскаль счел, что настало время сказать наконец то, что ему хотелось сказать с момента, когда он вновь увидел эти глаза с синеватыми белками, эту еще стройную шею, к которой он когда-то прикасался губами, откусывая торчащие из-под платка цветочки примул.
— Останься, Анна-Мария. Не отвечай сразу, но подумай над тем, что я сказал, и останься.
Она не ответила ни тогда, ни позже. Только подумала: как нестерпимо слышать из уст Паскаля осуждение того, что в Варшаве ее саму удивляло и шокировало. Промолчала она и тогда, когда он рассказывал, как в пятидесятую годовщину битвы под Верденом молодые французы и немцы целую ночь протанцевали на поле сражения. «Откуда мне это знакомо, — подумала она. — Ах да! Иза. Ее муж, их друзья. Сабли — на чердаки!»
Паскаль убеждал ее:
— Ты понимаешь смысл этой забавы? Это протест. Пусть никогда больше не будет кровавых сражений! Никогда и нигде!
Анна хотела спросить, почему эта молодежь не нашла подобного символического поля битвы времен последней войны? И не случится ли так, что она забудет о своих обязательствах по отношению к жителям долины Вислы, как это сделало их правительство в памятном сентябре тридцать девятого года? Однако, подумав, отказалась от бесплодных дискуссий. Паскаль ле Дюк не был виноват в том, что они не могли понять друг друга, просто у него было свое время оккупации и войны, а у нее — свое. Она смотрела на этот не затронутый переменами мир иначе и потому показалась ему непохожей на всех них — по убеждению и по традиции все еще «белых». Но Анну поразило другое: сознание, что она, столь часто удивлявшаяся в Варшаве, теперь уже ничему не удивлялась.
Накануне отъезда Анна поднялась на крепостные стены и, как когда-то в детстве, посмотрела вниз, на армориканское побережье. Исчезли бурты у солеварен, вид на темные от влаги дюны в той стороне заслоняли густые заросли можжевельника. В поредевшем «лесу любви» стояли разноцветные коробочки — домики для дачников, приезжающих летом в Ла-Боль. Анна вдруг подумала, что эти рахитичные сосны отнюдь не красивее, чем сосны в Константине, а суровому пейзажу недостает сочной зелени буков, стройных тополей и белоствольных берез. Что в Польше совсем иные, темные чащобы лесов, иная вода в речушках, бегущих меж берегов, поросших аиром и калужницей, что она нигде не видела стольких оттенков зелени, как там, в долине все еще девственных ручейков, — зелени богатой, щедрой, буйной. А здесь… Только лежавший у ее ног океан был такой же, как прежде, — необузданный, сверкающий и переливающийся под хлопанье крыльев чаек. Беспредельная бирюзовая водная гладь, касающаяся неба и незаметно в нем исчезающая… Анна хорошо помнила, что именно здесь задала себе когда-то вопрос, который мог оказать влияние на всю ее жизнь. Красота Арморика… Достаточно одной этой красоты или ей этого мало? И почему для нее не нашлось места ни на ферме стариков ле Бон, ни в стенах Геранда? Не нашлось места нигде на здешней земле?
Сентябрь 1972.
Это было много лет назад, в «прошлой жизни», и они давно уже не пыталась
Когда-то, застигнутая врасплох приливом, она испугалась, что утонет, не оставив после себя никакого следа. Ее отъезд в неизвестную Варшаву был бунтом, вызванным желанием испытать полноту бытия, мечтой о жизни яркой и интересной. Мечта исполнилась, хотя жизнь оказалась интересной и богатой по-иному, нежели она полагала. Но теперь она уже знала: в этой жизни выпавшие на долю людей испытания достигли своего предела, а она сама приобрела не только внутреннюю стойкость ко всем страданиям, сомнениям, невзгодам, но и уверенность, что поросшему ряской пруду она предпочитает стремительную, бурлящую проточную воду.
Последний разговор с дочерью утвердил ее в мысли, что от Анны-Марии ле Бон в ней почти ничего не осталось. Во всех битвах, которые вела Варшава, была доля ее участия. Она разделила с городом его страдания. Она видела столицу сожженной, разрушенной, почти мертвой, покинутой многими навсегда, но затем восставшей заново из небытия. Анна не согласилась бы вычеркнуть из своей жизни ни страшные годы войны, ни последующий период неистового энтузиазма, когда в тяжких трудах все создавалось с самого начала. Даже если это прошлое со временем потускнеет, она сохранит ему верность. Так же, как и теням тех, кто исчез бесследно, но всегда оставался в ней и с нею.
Анна подумала, что вот она и закончила приводить в порядок бумаги, письма, документы, что закрытая минуту назад черная папка, так похожая по форме на сумку ее матери, никому не покажется пустой. Она подержала папку в руках, как бы взвешивая, и со вздохом облегчения положила на полку. Закончено. Что — закончено? Об этом она подумает позже, а сейчас надо отдохнуть, выйти в сад.
Анна подняла уставшие глаза. По жемчужному небу плыли пушистые облака, заходящее солнце побагровело — к ветру. Его первые порывы уже раскачивали ветви деревьев, стряхивая с них пожелтевшие листья. Ветер… Кажется, Павел утверждал, что Варшава лежит на перепутье многих дорог и оттого ее часто хлещут вихри? Кажется, Кристин ле Галль говорила когда-то, что в этой стране живется куда более бурно и интересно, чем в Геранде, но не спится так спокойно, как внутри бретонских шкафов? И что этот город охраняет странное создание — длинноволосая Сирена?
Оба были правы, и тем не менее… Тем не менее она готова позволить и дальше нести себя стремительному бурному потоку, готова падать, подниматься, приходить в ярость, но при этом не жалеть, что прожила свою жизнь именно так и именно здесь.
Новая крыша над головой? Домики на Вавельской частично уже снесены, но бульдозеры пока огибают деревья, растущие в стороне от будущей трассы, деревья ее сада. Анна полюбила этот тихий уголок, подобие деревни в самом центре города, яркие клумбы примул, астр и роз. А вдруг… Впрочем, если придется уйти и отсюда, где каждый уголок, каждая аллейка напоминали о людях, ставших ей близкими, выбор она сделает сама. Пока же ясно одно: ее новым домом никогда не будет ни один дом внутри крепостных стен Геранда.