Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— То же самое я слыхал от некоторых варшавян в Лодзи. Они там сидят в ресторанчиках, слушают сентиментальную песенку «Моя Варшава» и плачут. Но вернуться сюда? Сейчас? Мириться с неудобствами, глотать кирпичную пыль, слушать, как с грохотом летят в воздух взрываемые динамитом остатки стен? Нет, нет. Легче тосковать в неразрушенном городе, но жить нормально, а не так, как живут в Варшаве…

— …Безумцы, — шепотом добавила Анна.

— Это безумие когда-то тебя пленило. Неужели ты отрезвела? И снова стала рассудительной француженкой? Жительницей Геранда?

—

Нет! — крикнула Анна. — Только… Люди здесь одержимы идеей ликвидировать следы уничтожения. Но как долго можно жить одним воодушевлением, верой, упорством? Или надеетесь, что…

— Да, я надеюсь. Но ты, дитя мое, поступай как знаешь. А хочешь, оставайся здесь, с нами. Какое-нибудь занятие для тебя найдется — если не в «Мальве», то по соседству.

Значит, он ничего не знал, ни о чем не догадывался. Остаться? С пани Ренатой? С Эльжбетой, поглощенной предстоящим приездом с Запада мужа? С Леонтиной, которая умела молчать, хотя еще в прушковском пересыльном лагере знала больше, чем она, и была свидетельницей разговора прабабки с сыном? Правда, теперь Леонтина встречала ее приветливо, так как опять была у себя, среди своих.

Анна уехала из «Мальвы» совершенно разбитая, недовольная собой. Нет, она не умела найти себя в этой чужой, разрушенной Варшаве. Бегство тоже нелегко дается. Невозможно убежать от прошлого, от горьких воспоминаний, от тоски по Адаму.

Уже заходило солнце, когда она вошла на территорию бывшего госпиталя. Так же как вереницы киосков и магазинчиков изображали Маршалковскую, здесь два ряда покрашенных в серый цвет финских домиков образовали улицу небольшого местечка. Но перед некоторыми домиками уже стояли настоящие садовые скамейки и цвели на клумбах пестрые анютины глазки.

Миновав свой домик, Анна пошла к руинам Уяздовского замка. Туда она перенесла Адама во время пожара, там еще остался от него какой-то слабый след. Вот обгоревшие кусты, которые тогда освещали вход в подземелья замка. Сохранился ли тот подвал, слышавший стоны раненых, молитвы умирающих?

Анна остановилась, и вдруг словно вернулись те незабываемые дни: из заросшего травой входа в подвал вышел человек в военной форме. Он шагал, опустив голову, медленно, как бы с трудом. Останавливался и шел дальше. Прихрамывал.

— Адам! — крикнула Анна и бросилась к человеку в мундире.

Тот замер и схватил ее в объятия. Анна увидела чужое лицо, удивленные глаза и раскрывшиеся в улыбке губы.

— Медсестра Анна! Какая чудесная встреча! Анна! Анна из Уяздова!

Перед ней, похудевший и ставший от этого как бы выше, но в общем мало изменившийся, стоял поручик Дунин. Прежде чем Анна успела собраться с мыслями, он засыпал ее градом вопросов:

— А сестра Галина тоже здесь? Я обязан ей жизнью. Если б не она, не вы, не сестра Кука, я бы не был снова в Варшаве. Почему вы молчите? Пани Новицкая не вернулась? Погибла?

— Она жива и живет вместе со мной.

— Она меня спасла. Никто из тех раненых вас не забудет! Никогда!

Они вместе пошли к дому, и Стефан, который ждал ее у порога, должно быть,

подумал то же, что и она, так как попятился назад, словно увидев призрак. Лицо его оставалось бледным, даже когда он внимательно слушал рассказ Дунина о том, как женщины выносили из пылающих корпусов бесчувственные тела тяжелораненых.

— Я не знал, что Анна…

— Вас тогда не было в Варшаве, дядя.

— Значит, пани Новицкая живет с вами?

— Жила до сегодняшнего дня, — ответила Анна. — Сейчас посмотрю, может быть, она еще…

— Ее нет, — прервал Анну Стефан. — Она попрощалась и ушла. Оставила тебе записку с адресом.

— Ах так, записку…

Потом они еще долго сидели перед домом. Поручик рассказывал о жизни в лагере, о решении вернуться в Варшаву, о том, что он разыскал родных в Сколимове, а сюда зашел вспомнить пережитое, поискать следы сестры Галины. Да, да, он запишет ее новый адрес. Может, даже пойдет туда сегодня. Все равно он собирался ночевать у друзей в Варшаве.

— Скажите ей… — начала было Анна, но умолкла, взглянув на помертвевшее лицо Стефана. — Впрочем, это неважно. Интересно, чем вы собираетесь заниматься?

— Я? — удивился Дунин. — Я же архитектор. Чем же еще заниматься? Хочу увидеть Варшаву прежней, какой ее помню и какой мне недоставало. Я видел сегодня Старый Город, кафедральный собор…

— Там же ничего нет, — прошептала Анна.

— Но будет. Обязательно будет. Нужно только время… Темнеет, я, пожалуй, пойду. Мне только хочется, чтобы вы и пани Галина знали: я помню всех вас, вашу отвагу, самоотверженность, выдержку и навсегда останусь вашим должником. — И добавил, прощаясь: — Если бы не мысль о вас, там было бы намного труднее.

Проводив Дунина, Анна долго бродила среди деревьев, подходила к руинам замка, ко входу в подвалы, но внутрь не спускалась. Возможно, она сделала бы это, не повстречайся ей Дунин. Что же случилось? Неужели он — как когда-то Адам, Галина, Казик — заразил ее своим неистовством, волей к жизни несмотря ни на что, даже среди руин, лишь бы в том городе, который охраняла длинноволосая Сирена? «В прошлой жизни…» — так она стала говорить после того, как увидела кладбище, в которое превратилась Варшава. Но этот человек, этот спасенный ею человек смотрел только вперед, не оглядываясь. Может, существует какое-то иное время? Иное и вместе с тем то же самое. Обретенное время?

Анна в последний раз взглянула на развалины замка и пошла по бывшей аллее к бывшим воротам. Ворот не было вовсе, а вдоль аллеи стояли обломки деревьев и серые домики. Но в наступающих сумерках свет уже позолотил изнутри все окна, и одна из ламп горела в доме, который она привыкла называть своим. Даже уйдя из него, она унесла бы с собой груз воспоминаний. Адам — его дерзкая молодость, его непогребенное тело — все равно остался бы с нею, в ней.

Она вошла в комнату. Стефан вздрогнул, словно очнувшись от сна. Он сидел за столом, устремив взгляд на записку, оставленную Новицкой. Под новым адресом чернели строчки: «Если хочешь, приходи завтра вечером. Жду».