Варшавский договор
Шрифт:
В голове немножко наладилось – так, что уже не приходилось до спазма в затылке вспоминать, как правильно, «садитесь» или «садовый». Но все равно где-то там, между спазмом, жестким и болезненным, как сфинктер разорителя абрикосового сада, и будто запыленными глазами, посвистывала пустота. Ровненькая такая, граненая. Кто-то аккуратненько, как из арбуза, вырезал Шестакову из башки пирамидку, выдернул ее через ноздрю и убежал, задорно чавкая. А Шестаков теперь должен сидеть, выдыхая холодный запах наодеколоненного арбуза, делая вид, что ничего такого не произошло, и сам он
Будет сидеть, я сказал.
Слева опять прилетели слова, острые, как искры от сварки. Шестаков, скрутившись так, что по предположительному сфинктеру высыпали белесые пузырьки, отъехал по вопросу чуть назад, удержался от пожимания плечами и иных убедительных жестов, и устало сказал:
– Я не знаю никакого Леонида Соболева. Писателя знаю, он писал…
Помолчал, уставившись перед собой, напрягся и представил большие железные лодки с пушками, серые и толстые. Обозначающее их слово оказалось в дырке. Шестаков улыбнулся и посмотрел на чекиста, фамилию которого он запомнил почему-то истово, как размашистыми сизыми буквами написал. Посмотрел так, словно и не собирался завершать фразу.
Прокатило. Чекист Гредин спокойно кивнул и уточнил:
– А Матвеев, скажем так, Денис, вам тоже незнаком?
– А отчество?
Чекист дернул глазами вбок, но ответил мгновенно:
– Валерьевич. Неужто знаком такой?
– Ну как знаком, он, скорее, вам знаком. Коллега ведь ваш. Ну да, приходил, спрашивал всякое. А Соболев, получается, тоже ваш? У вас какие-то свои?..
Шестаков опять запнулся о дырку вместо слова, и Гредин воспользовался этим, чтобы закидать его вопросами про Матвеева. Да чего он хотел, да с кем встречался, да забудьте вы про Соболева, наконец.
А Шестаков как раз вспомнил, что большие серые лодки называются кораблями, и вот про них Леонид Соболев и писал – и теперь страшно хотел обрадовать этим известием нудного чекиста, не показавшись при этом кретином. Желание было невыполнимым, отчего Шестаков призверел и только тут вспомнил, насколько это комфортное состояние.
– Слушайте, товарищ или как вас там правильно, Гредин, в общем. У меня тут и так дурдом – ну вы видите, а сегодня, между прочим… Короче, ко мне теперь каждую неделю гости от вашей уважаемой службы ходить будут – и каждый будет про предыдущего интересоваться? Это, извините, бред непродуктивный, так?
– И все-таки, о чем он?..
– Да говорю же, бред нес ваш Матвеев, как и… Про шпионов спрашивал, про вредителей – кто пытается на завод забраться, нет ли вражеских усов в углах, не слушает ли враг…
Шестаков резко замолчал, вспомнив «жучка» в телефоне. «Жучка», про которого он так никому и не рассказал. Жаркова не было на линии – он исчез после вчерашней нервной беседы, сказали, сегодня объявится. А минуя Жаркова такие новости распространять невозможно.
– Не слушает ли враг, – терпеливо повторил, не дождавшись продолжения, Гредин. – Это я, скажем так, понял. А с кем встречался на заводе? Пофамильно, если можно.
– А, ну это вам как раз Людмила Петровна подскажет, так, Людмила Петровна?
Всунувшаяся с беглым стуком в кабинет секретарша сглотнула и сказала:
– Сергей Иванович, к вам еще иностранец. Американец.
Шестаков нахмурился, соображая. Гредин расцвел и поинтересовался, вставая:
– Что значит еще?
– Да, что значит? – поддержал Жарков, вводя в кабинет под руку сияющего парня в ярком пуховике поверх очень приличного костюма английского кроя. Жарков, сиявший немногим слабее, отсалютовал Шестакову – свистнув салютом эдак мимо чекистского виска, – и радостно сообщил, что мы ведь с гостем со вчерашнего дня чулманские красоты изучаем.
Гредин переводил взгляд с гостя на Жаркова. Недобрый взгляд. Так же недобро улыбнувшись, он спросил:
– А у вас есть право заводить на территорию, скажем так, режимного объекта иностранцев?
Жарков, подняв брови, ласково осведомился:
– А вы кто, простите?
Чекист, стрельнув глазами в сторону американца, сказал:
– Гредин я, скажем так, второе управление каэр. А вы у нас Жарков Игорь Владиславович, я правильно понимаю?
– Гредин, вас кто сюда направил?
– Субботкин, – сказал Гредин вполголоса, снова стрельнув глазами на американца, который то ли изображал американского туриста из европейской комедии, то ли впрямь ничего не понимал.
– Не знаю такого, – сухо сказал Жарков. – Кому подчиняетесь?
Гредин выдул сквозь губы короткую пренебрежительную трель.
– Ну ладно, господь с ним. Вы можете выйти на минуточку?
Теперь трель получилась чуть подлиннее.
– М-да, – сказал Жарков вместо чего-то более существенного, секунду подумал, повернулся к американцу, чтобы изысканным и, насколько понял Шестаков, по-дикторски правильным английским попросить американца, с интересом наблюдавшего за концертом, подождать минутку в приемной.
Американец просиял, воскликнул что-то бравурное и ринулся прочь.
Жарков с улыбкой дождался, пока он прикроет дверь, и развернулся к Шестакову, чтобы снова спросить сквозь Гредина:
– Ты его к себе зачем пустил?
Шестаков набычился, но спросил спокойно и даже заморожено – не двигаясь, во всяком случае:
– Это кто?
Молодец, подумал Гредин снисходительно. Держит марку невзирая на лица и размеры подошв.
Гредин работал давно и видел всяких: наглых, испуганных, бьющихся в истерике, даже спокойных поначалу видел. К концу беседы все они меняли настроение. Суть грединской работы состояла в том, чтобы после общения собеседник изменился. Не только настроением. И с работой Гредин справлялся.
Но сегодня что-то не получалось. Может, слишком подорвался за длиннющие последние сутки, пока метался между больницей и местным управлением, устанавливал контакты фигурантов, все-таки сумел отследить и на скорую руку выпотрошить Цехмайстренко, которая оказалась удивительно жесткой, упертой и умной бабой, несмотря что блондинка, – а потом встречал спецназ, злобно ругался со всем его тугим руководством, но выбил таки себе полчаса до силовой операции. А может, клиент впрямь был непрошибаемым.