Варшавский договор
Шрифт:
Лена вытащила рацию и сказала:
– Четыре-три, слышишь меня? Четыре-три, это один-семь. Прием.
– Слышу, норма. Новости?
– Дим, тут «Нива» нарисовалась вдруг, «Шурале», сейчас к вам собирается. Ты ее тормозни, ага? Серая, чумазенькая, госномер Кирилл два-семь…
– Так. Дальше?
– Сейчас, – сказала Лена, замерев.
«Нива» замерла, так и не объехав сугроб. Водительская дверь снова приоткрылась, и уже в другую щель выползла черная перчатка, потыкалась в зеркало и снова убралась. Водитель пытался разглядеть, что творится у него за обледенелой кормой.
– Два-семь-девять Харитон-Харитон, – быстро сказала Лена.
«Нива» взревела и, раскидывая снежные салюты, грузным бараном скакнула сквозь сугроб, развернулась почти на месте,
– Дим, он на меня едет! – крикнула Лена жалобно, уронила рацию, отступая не знай куда и судорожно нашаривая пистолет, больно повалилась поясницей и голенями на ступеньки автобуса. Фары полыхали ярко и цепеняще. Лена судорожно, на спине, проскочила в салон, поднялась и со второго раза дернула рычаг.
Дверь с шипением захлопнулась. «Нива» прорычала мимо и, сбавив тон, улетела в сторону пластзавода.
Лена перестала выдергивать запутавшийся в складках пуховика пистолет, дернула рычаг и бросилась наружу, нашаривая в снегу рацию.
Подобрала она ее секунд через пять – для того, чтобы со слабым криком уронить. Потому что к этому моменту завершился предстартовый прогрев изделия СПАЗ-4, со вчерашнего дня дожидавшегося первого испытания в составе комплекса активного подавления. Еремеев подключил СПАЗ, едва программист Муртазин прибежал в цех, крича про автоматчиков, которые ворвались в АБК и взорвали пиропатроном железную дверь к основной площадке. Еремеев убедился, что дирекция не отвечает на звонки, объявил по цеху режим чрезвычайных испытаний, велел вырубать и изолировать все оборудование, проверил тонкую настройку СПАЗ, убедился, что все работники сгрудились по отведенным площадкам, и пять минут беззвучно и односложно молился матерному богу, чтобы он позволил успеть. Бог позволил. СПАЗ мигнул и зажег две одинаковых цепочки голубых искр.
Еремеев, сипло крикнув «Все на изолятор!», вывел ползунок на максимум.
И все, способные держать оружие и воспользовавшиеся этой способностью здесь и сейчас, повалились наземь быстро и почти без воплей.
Глава 3
Чулманск. Адам Дарски и другие
Адам лежал носом в ковролин. Ковролин был приятно серым, похвально новым и ужасно вонючим – до рези в голове. Дико хотелось оглядеться и понять, почему все так резко замолчали и что так множественно обрушилось, едва погас свет. Но когда Адам поднял голову в прошлый раз, чтобы объяснить, наконец, что он здесь человек случайный, ничего не понимающий и вообще американец, рейнджер в черном и с маской, закрывающей лицо, больно пнул в бок и сказал высоким голосом что-то, чего Адам не понял, но уточнять не стал. Он уткнулся лбом в шершавую синтетическую вонь, грустно размышляя над тем, каким идиотом надо быть, чтобы повестись на уговоры Жаркова, а также собственный авантюризм, и сперва тысячу и одну ночь, сгущенную в пятьсот раз, одурело ползать по диким московским красотам и ручным красоткам, отбиваясь от дружеских невинных расспросов и уговоров Жаркова полученными от мастера ремарками, а потом, вместо того, чтобы заживлять истертые выпуклости и обожженные полости, переться в дикую снежную степь, уставленную чудовищными панельными многоэтажками. За которыми, как выяснилось, прячутся черные автоматчики. Захотелось глупому уродцу увидеть настоящую Россию – там, где она уже почти и не Россия. А еще больше захотелось помянутому уродцу, честно говоря, лично изучить уровень и возможности «Потребтехники», а то и, не сходя с места, договориться с ней о сотрудничестве. Украсить перспективы родной фирмы, параметры армейского контракта и свою репутацию в целом. Особенно в глазах мастера. Который поймет, что зря сдерживает порывы любимого подмастерья, и особенно зря запрещает ему проводить разведку боем восточнее родины предков.
Оказалось, не зря. Оказалось, не сходя с места – это довольно унизительно, временами болезненно и очень страшно. И оказалось, что договариваться невозможно чисто физически. Всех, с кем имело смысл это делать, черные автоматчики увели. Втолкнули из приемной Адама и охранника Жаркова, скрутили и выволокли самого Жаркова вместе с охранником, а с ними нервного директора. С теми, кто остался, говорить смысла не было – языки разные, да и пинают больно. К тому же неудобно такому выгнутому разговаривать: Адаму захлестнули пластиковыми наручниками лодыжки и запястья за спиной, сцепив эти петли.
А мастера надо слушаться. Сто раз доказывалось. Теперь вот сто первый. Буду мастеру в лицо заглядывать, ботинки чистить и в туалет по его команде ходить. Выйти бы отсюда.
Ужас прорвался все-таки сквозь пленку трепа, которой Адам старательно оборачивал мысли и чувства. Прорвался и всадил холодные грязные когти. Адама затрясло, он с силой, до красных кругов, уперся лбом в синтетический ворс, выдохнул и подумал: какого черта. Вскинул голову так, что остро вступило в шею, и попробовал посмотреть через левое плечо. Там была опрокинутая тумбочка, дальше стол, и из-за стола что-то неровно высовывалось. Нога в ботинке с толстой рифленой подошвой. В глубоком узоре словно змейка притаилась. С улицы человек пришел, влага с рабочей части подошвы стерлась вонючим ковролином, а глубже снег только растаять успел – и теперь влага блестела под точечными светильниками. Неподвижно блестела: нога не шевелилась.
Адам поморгал и неловко развернул голову, чтобы заглянуть через правое плечо. Рассмотреть ничего не удалось: грудой лежали стулья, сквозь ножки зияла приоткрытая дверь в приемную, в которой что-то редко и тихо шуршало. И тут Адам почуял шевеление совсем рядом, в стороне, от которой с таким трудом отвернулся.
Ужас схватил, как мгновенный клей. Ни развернуться, чтобы поглядеть, ни уронить голову. Адам лежал лодочкой со свернутым бушпритом, и слушал сквозь острое неудобство в шее, как с затылка к нему кто-то подходит. Мягко и чуть неровно. Перед этим прикрыв какую-то дверь. Которой там, за столом директора, не было.
Да какого, собственно, снова подумал Адам и решительно, хоть и чуть неуклюже, развернул лицо в сторону движения. Но там никого не было, и двери не было, – только мебель и мебельно неподвижные подошвы. А голос донесся от адамовых каблуков – не голос, сиплый шепот. Короткая фраза на русском. Адам понял только «Спокойно» и утратил последние ошметки спокойствия. К тому же взыграл застарелый ковбойский синдром – так захотелось не находиться к исходящему парфюмом незнакомцу затылком, аж в заду засвербило и икры свело. Но перевернуться было почти невозможно, а заглянуть себе за лопатки Адам сумел бы, лишь временно перевоплотившись в жирафа. Но это умение он официально утратил в начальной школе, когда был изгнан из театрального кружка за недисциплинированность и смешливость.
Незнакомец, кажется, отошел и завозился с шуршанием и толчками, не столько слышными, сколько передающимися по полу. Раздевается, что ли, с ужасом подумал Адам, напрягся и сказал, с трудом подбирая русские слова:
– Пожалуйста. Я американский турист. Поможьте.
Голос вышел сдавленным и писклявым. Я же его провоцирую, понял Адам, велел себе заткнуться, попытался обратиться головой к шуму и ткнулся в ковролин, кажется, ссадив полноса. Да что ж я как букашка перевернутая, посетовал Адам, заводясь, и дернулся, чтобы порвать хлипкие пластиковые петли – раз и другой. Хребет вскрикнул, а кожа, кажется, рассеклась до костей. Адам выругался и, перекрикивая прилив в ушах, рявкнул уже по-английски:
– Освободите меня, кто-нибудь!
Щелкнуло. Плечи перестало выворачивать, ступни сорвались с крючка и рухнули на пол. Незнакомец разрезал петлю, прихватившую руки Адама к ногам. И на том спасибо – если, конечно, чувак не себе таким образом рабочее пространство открывает.
Адам завозил онемевшими ногами, переворачиваясь. Рука в перчатке коснулась его, и сиплый шепот что-то велел. Без угрозы, но твердо. Адам дернул плечом, сбрасывая чужую руку, и попытался продемонстрировать собеседнику руки-ноги – мол, их-то тоже освободи. Шептун тем же тоном сказал: лежи спокойно, сейчас тебя освобожу. На чистом английском сказал – и Адаму показалось, что очень знакомо. Видимо, от ужаса показалось.