Варшавский договор
Шрифт:
– Вскрытие покажет, – ответил охранник, и Неушева опять закрутила головой. Но неведомый котенок был для нее важнее любого вскрытия. Дите ведь совсем, боже мой, подумал Соболев, – оттого и храбрая такая. Будь постарше, впрямь под вскрытие угодила бы.
Захаров довольно бойко поднялся, проигнорировав протянутые с двух сторон руки, и вопросительно посмотрел на Соболева. Соболев изобразил губами: «Вечером». Захаров чуть кивнул и сказал:
– Давайте-ка я вас провожу, Гульшат Сабирзяновна. Защитник из меня, как показывает практика, никакой, но уболтать охрану или милицию – виноват, полицию, – буде они попадутся на пути, я, надеюсь, сумею.
Неушева покивала, снова рассыпалась в благодарностях,
Соболев с облегчением сполз на ближайший стул и спросил:
– Менты допрос где ведут, в приемной?
– Ну, пока намереваются, но, думаю, остановят выбор именно на приемной, – ответил охранник, выйдя наконец из темного угла. – Простите, у вас часом ручки с бумажкой не будет?
Соболев, подивившись несколько вычурному строю фраз, подумал, кивнул, пошарил по карманам, выдрал двойной листок из блокнота и протянул охраннику вместе с одним из карандашей, которые вечно таскал с собой. В первой командировке случайно получилось, а потом стало традицией. Охранник кивнул в ответ, сел на стул, чуть отставив ногу, буркнул что-то типа «Сейчас» и быстро зачиркал по листочку. Стих потребовалось записать или философское умозаключение вселенского масштаба. Не снимая перчаток, которые успел зачем-то натянуть. Недаром говорят, что охранная работа по интеллектуальной нагрузке уступает разве что депутатской. Кроссворды увеличивают словарный запас, постоянные размышления углубляют познание себя и мира, наблюдение за всем на свете выращивает логические навыки и чуткость к гармонии, а требования гигиены засталвяют писать в перчатках. Даже лицо охранника, которое Соболев наконец рассмотрел, светилось живостью, умом и загаром. Или солнышком, залившим зал сквозь просторные окна. Чего-то меня в архивную стилистику бросило, надо печенку проверить, подумал Соболев с неудовольствием и спросил:
– А что, в приемной телефоны работают?
– Прошу прощения? – изысканно осведомился охранник, добивая второй листочек. Скоропись у него даже в перчатках была завидная.
– Ну, вы сказали, что Гульшат Сабирзяновне соседи позвонили – а я так понял, тут вся электрика накрылась, в том числе телефония.
Охранник лихо добил страничку, поднял голову, пожал плечами и объяснил, осторожно закидывая ногу на ногу:
– Дело в том, что они раньше успели позвонить. А сейчас, по всей видимости, дозвониться уже не могут.
– Бедный кот, – сказал Соболев.
И тут дырявый хлыщ приподнял голову, пометался глазами по охраннику и рявкнул:
– Таксофон!
– Чего? – настороженно уточнил Соболев, готовый к тому, что хлыщ отвлечет их внимание да и бросится с очередным припасенным ятаганом наперевес.
Охранник, не исключено, испугался того же. Он встал, убирая писчие принадлежности в карман, и смерил хлыща длинным взглядом.
– Фраи-то по почте?.. – непонятно начал хлыщ.
Охранник шагнул к нему и коротко, но сильно ударил кулаком под ухо.
Хлыщ мотнул головой и со стуком уронил ее на стол.
Соболев тоже вскочил, не понимая.
– Сам ты таксофон, – сказал охранник с презрением, потирая костяшки. – Еще обзывается, гаденыш.
– Мужик, ты чего вообще? – спросил Соболев, не зная, что делать. Резкость и прозорливость собеседника пугала. Или это не прозорливость, а он с самого начала намеревался кулачками поработать, потому перчатки и надел?
– Я прошу прощения, – сказал охранник. – Не сдержался.
Она развернулся и пошел к выходу, стараясь не хромать. Что значит хорошая обувь – в ней и хромоножке легче.
Соболев туповато смотрел, как охранник подбирает и отряхивает брошенную, оказывается, у порога куртку – не форменную, кстати, лишь похожую. А его ботиночки с корявыми форменными берцами, как говорится, рядом не валялись. Зато с хлыщевскими валялись. Совсем рядом. А теперь вот хлыщ рядом валялся. В ботиночках.
Охранник на миг вскинул руку, то ли салютуя, то ли разминаясь, и вышел. Через секунду дверь слабо клацнула.
И в голове у Соболев клацнуло.
Он тряхнул хлыща за плечо – башка мотнулась, – открыл рот, отчаянно покосился на контрика, подхватил зачем-то пальто и бросился из зала. За дверь он выскочил, когда охранник уже готовился уйти за угол, к лестнице.
– So what `bout Frye? – крикнул Соболев.
Черная спина не дрогнула и не сменила угол наклона. Она просто скрылась.
Соболев рванул следом, охнул от вилочки под ложечкой и заковылял, нащупывая баланс между нестерпимой болью и нетерпимой медлительностью. Он выскочил на лестницу, когда черные плечи спустились на два пролета. Соболев запрыгал через ступеньки, не отвлекаясь на звуки сверху, где кипела самая жизнь. На последнем прыжке одной ступеньки не хватило. Зубы брязнули, а хребет верхушкой чуть не выломал затылок. Зато в пустой и темный коридор первого этажа Соболев вывалился вовремя. И успел заметить, как далеко впереди, перед входными турникетами, равняется с косяком дверь, ведущая в комнату охраны.
Соболев, подышав, приблизился к двери, но взяться за ручку не успел, потому что заметил движение за черными стеклами «аквариума», из-за которых охранники по утрам и вечерам утомленно рассматривали работяг и гостей с важными корами. Теперь «аквариум» был пуст и заброшен – как и весь первый этаж. Сюда почти не долетали звуки ни сверху, ни со двора.
Соболев облокотился о первую вертушку, пальцами чуть отвел захлопнутую, но не запертую форточку «аквариума», и заговорил по-английски:
– Мой друг родился в Андижанской области. Его отец, уйгур из Восточного Туркестана, в молодости бежал из Китая в СССР, учился в Ташкенте и Казани, откуда привез жену, но умер в Оше от вспышки малярии. Мать в одиночку подняла сына, хотела, чтобы он стал переводчиком – а он с детства знал узбекский, киргизский и немного таджикский, как все вокруг, плюс еще уйгурский, татарский… В общем, парень мог общаться почти на любом тюркском языке, к тому же немного говорил по-китайски и успешно учил английский. Только мама умерла, и парень пошел работать на местный хлопковый завод, а заочно учился на химфаке и играл в драмкружке. Пока не началась резня между узбеками и киргизами. У моего друга сожгли дом и крепко помяли его самого. Он уехал в Россию, нашел единственного родственника – младшего брата матери, который помог ему…
За стеклом что-то хлопнуло. Соболев прислушался и толкнул форточку посильнее. Она уползла внутрь, но виднее от этого не стало. Из черного проема несло теплом, гуталином, табаком и искусственным бульоном, которым разводят пакетную лапшу. Соболев нагнулся к самой форточке и продолжил:
– В любом случае, мой друг отслужил в армии, окончил юрфак и умудрился, со своими-то знаниями, улизнуть от КГБ, хотя беседы с ним проводились. Он устроился в отдел переводчиков при местном правительстве, потряс знаниями чиновников и начал было расти по службе – но не успел. Татары тогда хотели прямых контактов со всеми на свете, они хотели продавать самолеты и «КамАЗы», покупать лапшу и магнитофоны, флагами трясти и все такое. И моему другу поручили готовить великий визит какого-то главного татарина на север Китая и в Пакистан. И вот где-то между ними мой друг потерялся.