Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
Голицын был прямодушен, мужествен, несколько медлителен, но зато основателен. Опять же не богат. Сторонников среди бояр у него было меньше, но весу в них было больше. Надсаживали горло в спорах, чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону. В результате Василий Шуйский был провозглашен царем.
А дед Голицын повел полки на поляков, да и угодил в плен. Долго томился в плену — более всего духовно. А когда, наконец, вызволили его, сердце не выдержало — помер по дороге в Москву, в Гродно. Король повелел похоронить его с почестями в Вильно, в Братской церкви Святого духа…
Стать ему, князю Василию, переметчиком? Все в нем противилось этому.
С другой же стороны, душа восставала. Царю Петру едва исполнилось восемнадцать. Правда, он немало успел в свои лета. Но не ставать же ему, князю Василию, на колена — ему, почти шестидесятилетнему, — перед восемнадцатилетним.
— Чувствительно вам благодарен, граф, но по зрелому размышлению я вынужден отвергнуть ваше столь лестное для меня предложение. Возблагодарите его величество короля за таковое милостивое участие в моей судьбе. Князья Голицыны всегда блюли верность своему престолу, в каковые перипетии ни бросала их судьба. Прах предков вопиет, потомки будут осуждать. Нет, граф, я готов принять царскую немилость и опалу. Коемуждо поделом.
— Я все-таки призываю вас, князь, подумать основательно. Судя по дошедшим до меня сведениям, молодой царь намерен отправить вас в ссылку в один из дальних городов.
— Все может быть. Но я все-таки надеюсь, что буду просто отставлен от дел, — отвечал князь.
— У царя Петра, как мне говорили, тяжелый характер, — продолжал свое граф. — Он склонен не миловать, но прежде всего — карать. Говорят, что вечный отпечаток наложили на него кровавые картины стрелецкого бунта. Тогда он был десятилетним ребенком.
— Да, это было кровавое побоище. По счастью, я не был его свидетелем. На глазах у мальчугана умертвили самым зверским образом его дядьев и других близких ему людей.
— Дети куда впечатлительней взрослых. И столь страшные картины навечно остались в его памяти. Надо сказать еще, что и молодость не склонна к милосердию, — заметил граф. — Молодость, как я убедился, жестока по своей сути.
— Не знаю, не знаю. Все зависит от натуры, — возразил князь. Он хотел было привести в пример другого царя — Ивана. Но понял, что пример этот был бы неудачен. Да, Иван кроток от рождения. Но это кротость больного человека, понимающего свою ущербность и тяготящегося ею. Разве что сослаться на своего сына Алексея, который отличался сострадательностью с малых лет. Но это результат воспитания; княжич с детства был воспитан в лучших примерах милосердия.
Отец был для него примером в его отношении к дворовым. Алеша рано приобщился к чтению. А книги учат добру и проповедуют кротость. И все-таки в утверждении графа есть некая правда. Он не раз наблюдал, как отроки мучили лошадей, как терзали щенят. И когда он пенял им на это, они глядели на него с недоумением и очень неохотно миловали своих жертв.
Отчего же груб и жесток царь Петр? То ли действительно в его памяти запечатлелись те давние кровавые сцены, то ли это возрастное. Пройдет ли это с годами?
Что-то было у него от отца — царя Алексея — грубоватая прямолинейность, а лучше сказать, — прямодушность. Князю Василию нечасто проходилось наблюдать молодого даря. Петру не сиделось на месте, он был подвижен, нетерпелив и дотошен. Во время торжественных церемоний — приема послов либо сиденья в Думе — он ерзал на своем тронном сиденье, вертел головою во все стороны и всем своим видом давал понять, что церемониал ему в тягость. Меж тем, как братец его царь Иван, Иоанн, как
Еще раз поблагодарив своего собеседника, князь Василий из вежливости обещал все-таки подумать на досуге над его предложением, ибо оно слишком серьезно. Однако в душе он оставался тверд: лучше опала, нежели бегство. Но жизнь преподносит столько неожиданностей, что трудно что-либо предвидеть или предугадать.
— Полагаю, вам известно открытие одного голландца, Левенгука. Простой суконщик, вовсе не ученый, как о нем писали, он отличался большой любознательностью, — князь вопросительно взглянул на де Невиля, и, заметив блеск интереса в его глазах, продолжил: — Он увлекался усовершенствованием микроскопа и, говорит, собрал у себя в Дельфте не одну сотню этих приборов. И вот с помощью одного из них он увидел в капле простой воды целый мир живых существ. Казалось бы, вода, что в ней необычного, она окружает нас, мы ее пьем. А выходит, это целый неведомый нам мир, космос, густо населенный существами разнообразными, медлительными и быстрыми. Он назвал их инфузориями. Оказывается, все, что кажется нам простым и примитивным, в действительности необычайно сложно. Так и движения человеческой души. Они непостижимы…
Говоря об этом, князь Василий неожиданно представил себе, что царь Петр может перемениться по отношению к нему под влиянием каких-нибудь неожиданных обстоятельств. Он не мог числить князя среди своих прямых врагов, хотя и знал о его романе с царевной. Роман романом, а трезвость трезвостью. Пусть вообразит, что князя связывает с царевной чисто мужской интерес. Хотя тучная большеголовая Софья ни в коей мере не обладала женской привлекательностью.
Что в ней было? В карман за словом не лезла, была находчива, суетлива, любознательна — верней, любопытна, а это вовсе не одно и то же. Могла зачаровать собеседника остротою суждений, занимательностью. Этим она и выделялась среди остальных своих сестер, бывших вполне заурядными.
Отречься от Софьи? Поздно, да и ни к чему. Всякое предательство, чем бы оно ни было продиктовано, сколь бы ни было оправдано, ему претило. Что сделано, то сделано. Царь Петр мог бы, в конце концов, понять, что Софья завещана князю его предшественником царем, Федором, а потому он ей пребывал верен…
Но нет — молодому царю чужды такие размышления, таковая игра ума. Он спешит брать от жизни все, чем она богата. Лефорт с компанией преподают ему куртуазную науку. Однако ж среди его увлечений есть и серьезные. Преуспел в морской науке, а теперь вот увлекся потехами на воде. Успел уж завоевать Плещееве озеро. А теперь, по слухам, норовит податься в Архангельск, на Белое море. Правда, говорят, этому противится царица Наталья. Но он ее уболтает — такой уж он говорун.
Все последние дни князь Василий был полон размышлениями о Петре. Они не оставляли его ни днем, ни ночью: одолела его бессонница — от тревог, от постоянных прозрений — и не было от нее спасу. И медом ее потчевал, и медовухой, и винами — все напрасно. Не поддается. Лежит князь с открытыми глазами, глядит в темный потолок, в мерцающие, словно подмигивающие, огоньки лампад. У иных глаз красный, а у иных — с голубизной. Отчего бы это, думает князь.
Порою от долгого гляденья огоньки начинали подвигаться к нему. Это уж было совсем против смысла. И тогда он смеживал веки и держал их закрытыми, доколе все не утихомиривалось.