Василий Голицын. Игра судьбы

Гордин Руфин Руфинович

Самой значительной была связь с царевной Софьей. Можно ль было предвидеть? Когда она завязалась, пожалуй, нет. Тогда ставка была верной, а перспектива — радужной: женитьба на царевне. Да еще злосчастные Крымские походы… Не рассчитал, не следовало испытывать судьбу. Довольно было того, чем был награжден и возвеличен. Слава полководца была ни к чему. Мог бы предвидеть…

Близился расчет. Надобно ждать самого худшего. Хотя ежели братья постараются переломить Петра, то все может окончиться лишь лишением власти. Да и Бог с ней, с властью. Ведь она по сути своей — тяжкое бремя. Особенно после того, как прошли первые годы во власти, и тщеславие было утихомирено.

Была бы она абсолютной, эта власть, мог бы повелевать по своему усмотрению. А то он ведь был подневолен: над ним — два царя и царевна. Хочешь — не хочешь, а приходилось плясать под их дудку. А еще бояре, Дума — и на нее оглядывайся. Можно ль угодить на всех?

Подневольная власть есть бремя. И ему приходилось нести это бремя годы и годы. Хорошо бы, разумеется, скинуть это бремя по своему хотенью. А когда его срывают насильно — больно. И душа его изболелась так, как еще никогда не бывало.

А ведь по существу во всем виновата царевна Софья. Ей он принес себя в жертву. Ей… и своему тщеславию. Что же это было? Ослепление! Меж женщин, которыми он владел, она выделялась более не статью — была грузна, большеголова, белилась и румянилась сверх меры, а когда он ее оголил, поначалу бросились в глаза короткие и кривоватые ноги. Нет, пленила она его живостью, начитанностью, меткостью мысли. И не в последнюю очередь безоглядной пылкостью. Словно дикая кобылица, после заточения вырвавшаяся на простор, она то носила его на себе, то, напротив, седлала, пришпоривая, впиваясь губами и языком, исторгая стоны и вопли. Его прежние любовницы были робки, несмелы, молчаливы и покорны. Они видели в нем господина. А царевна была правительницей и в постели, и в мыльне, она не давала спуску. Она позволяла ему все, но и себе не отказывала ни в чем. И в этом была не испытанная им дотоле острота.

Однажды она неожиданно предложила ему:

— Оголи двух девок своих в мыльне, я их поучу, как тебя ублажать.

Князь поначалу растерялся даже. Мыслимо ли такое?! Но она настаивала, и он покорился.

Девки вестимо заробели, но царевна их быстро вымуштровала, а то сама бесстыдно входила в любовную игру.

— Повторим? — спросила она его через неделю. — Угодили ль мы тебе, Васенька?

— Чрез меру, — отвечал он.

— Не робей! Им ведь неведомо, кто я. Баба и все. А когда принаряжусь, и вовсе меня не узнают.

Смела была до дерзости. С боярами — ровня, а то и вовсе превосходительна. А теперь вот на сворке, на привязи. Каково ей там, в монастыре. Видать, не сладко после властительного приволья…

На четвертый день ввечеру призваны они были наконец к ответу. Вышел думный дьяк с заготовленным указом, встал перед ними, развернул бумагу и стал монотонно читать:

— Боярин князь Василий Голицын! Великие государи приговорили: лишить тебя чести боярской и княжича твоего за многие твои пред государями вины, а именно: за то, что докладывал о делах государственных мимо них, а сестре их царевне Софье, равно и ее в указах велел писать ровно с великими государями. За то, что именовал ее великой государыней и на деньгах, и в книгах, она тако погналась. За то, что без толку много казны расточил, войску урон нанес в походах на Крым, а пробелу никакого крысам не учинил. За таковые вины положили великие государи сослать тебя со всем семейством твоим в Пустозерск и быть тебе там безысходно, а все имение твое отписать на великих государей…

Князь Василий стал бел как полотно. В глазах поплыли красные круги, он зашатался, ноги подогнулись, и он рухнул бы, но сын вовремя обхватил его обеими руками и удержал на себе.

Был

суров приговор и Леонтию Неплюеву, верному товарищу князя. Он лишен был чина окольничего, всего имения, и местом ссылки ему назначена Кола. Венедикт Змеев был лишен думного дворянства и ему велено жить неисходно в его костромской деревне. Стольника Григорья Косогова и думного дьяка Емельяна Украинцева рассуждено оставить без наказания.

Смутная надежда на то, что братья выговорят ему не столь суровое наказание, рухнула. Князь Борис старался, но не преуспел.

Царь Петр предпочитал карать, а не миловать.

Сам он продолжал предаваться своим потехам. Море его ошеломило и сделало навсегда своим пленником.

— Экий простор, экая ширь! — восклицал он. — Ровно небо — без конца краю. А корабли-то, корабли! Ровно лебеди на надутых парусах со всего свету. Но надобно и свои завести, никак без них не прожить.

Заложил верфь. Но дело долгое. Оставил Федора Матвеевича Апраксина, будущего генерал-адмирала, учинять достройку корабля, который начал собственными руками. Презрев матушкин наказ, «опробовал море» — поплыл на яхте. Захолонуло сердце: кидало море яхту, как щепку. Не таковы большие корабли, куда надежней.

Однако Москва звала к себе: дела государства лежали на его плечах; матушка захворала, царица Евдокия родила прежде сроку сына Александра, он и помер младенчиком тотчас после крещения.

Семейные беды преследовали молодого Петра. Вскоре преставилась и матушка царица Наталья Кирилловна. Тошно ему было: когда дали знать, что царица соборовалась, он уединился. И не был у ее смертного одра, когда она испустила дух. Не хотел явить слабость прилюдно. Боялся слез, только спустя несколько дней после похорон отправился на могилу матери, чтобы в одиночестве погоревать о ней.

С кончиной матери исчезла последняя препона — никто его более не удерживал, не предостерегал, не опасался за его здравие. Супруга — что ж. Она окончательно опостылела ему, и он не извещал ее ни о чем. Море звало, тянуло к себе. Теперь уже он готовился к свиданию с ним по-серьезному. Повелел отправить к Архангельску загодя две тысячи пудов пороху и тысячу самопалов для корабельного вооружения. Надобны были и пушки, и их велел отливать.

Теперь уже смело пустился в плаванье на яхте, однако море решило казать свой норов. Что яхта — скорлупка? Воздымались водяные горы, обрушивались смаху, накрывали суденышко, видно, настал конечный день! Хоть яхту и окрестили «Святой Петр», но покровитель, как видно, решил отступиться. И низвергнуть яхту в пучину. Уж архиепископ архангелогородский Афанасий, дрожа всем телом и бормоча молитвы святому угоднику Николаю, заступнику всех странствующих и путешествующих, сам готовился принять смерть от стихии и приобщил молодого царя святых тайн: уже все распластались по палубе, уцепившись за снасти, предвидя конечную гибель, которую, казалось, ничто не могло предотвратить.

Однако один-единственный человек из команды не потерял присутствия духа. Это был кормщик Антон Тимофеев. Мертвой хваткой вцепившись в кормило, он заметил вдалеке узкий проход и повел яхту к нему. Бешеный вал бросил ее в губу. Там было относительно тихо. Петр обнял Антона.

— Ну, брат, ты нас спас. Будет тебе награжденье. А я отныне не бомбардир, а шкипер. Окрещен морем.

На берегу Петр послал людей в монастырь с наказом добыть брусьев. Топор был при нем, долото тож. Он вытесал крест в два человеческих роста и установил его на берегу, на месте чудесного спасения. А на кресте вывел надпись: «Сей крест изготовил шкипер Петр Михайлов…»