Василий Голицын. Игра судьбы

Гордин Руфин Руфинович

— Ничего этого он и знать не хочет, — уныло протянул князь. — Он числит меня меж первых своих врагов. Брат Борис сказывал, что он и слышать обо мне не хочет.

— Самого худого не жди, — старался обнадежить его Украинцев. — Повелит жить тебе безвыездно в — своих деревнях и того довольно.

— Кабы так, — вздохнул князь. — Твоими устами да мед бы пить. Я к безысходному житию готов. Стал бы летописцем — есть о чем поведать людям, которые придут после нас. Много у меня планов по переустройству России. Как-то говорил я тебе, что мыслил в интересах государства раскрепостить крестьян. Чтобы землю им передать в собственность, а они за то платили бы казне

двойную подать. А бояре да дворяне, кои ими владели, были бы на государевой службе и получали бы высокое жалованье. Ныне у нас тощая казна, а тогда была бы полным-полна. На все бы хватало.

— Говорил ты мне однажды об этом. Да несбыточное это мечтание. Нешто стерпят такое бояре да дворяне, нешто замахнется царь, каковой дерзости он бы ни был, на вотчинников. Да никогда этому не быть!

— А ведь какая была бы выгода для государства и государя, который осмелился бы на это, — убежденно проговорил князь. — И я это на письме с выкладками готов доказать. Коли крестьянам отдать земли, которые ныне пустуют повсеместно, а не токмо в Сибири, да обратить их в вольных хлебопашцев, лишь бы вносили в казну поземельный налог, государство нужды бы не знало.

— Может, и так, да это все твои мечтания, — Украинцев стоял на своем. — Время ныне не благоприятствует. Лет через сто-двести, может, до сего и дойдем. И тогда тебя помянут.

— Кой-чего в правление царевны я добился. На Москве завели каменное строение взамен деревянного. А то выгорала столица дотла. Хотел и вовсе запретить дерево, так ведь царевна воспротивилась: это-де против обычая, наши деды и прадеды жили в деревянных избах и к камню несвычны. Дух-де иной, и тепло камень не держит. Дурь все это! Опять же каменных дел мастеров у нас нет. О многих моих планах царевна говорила — они-де против обычаев. А я отвечал: с худыми обычаями пришло время кончать. Робка была она, с оглядкой жила на бояр, робки были и бояре, — с горечью произнес князь. — А вот англичане, как знаем мы с тобою, обошлись без оглядки на обычаи: казнили короля Карла да провозгласили республику. Учредили парламент — слово-то сие нам неведомо, стало быть, пришли к народоправству. А привыкли всего бояться.

— Слышал я про этот мятеж. Объявился там великий смутьян по имени Кромвель. Ну и что? Народу англичанскому лучше стало? Не верю. Воевать он дюж, более ничего. А еще думаю я: метит он сам, сей Кромвель, на место короля. Кто власть захапает, тот и в короли норовит податься. Не в обиду тебе будет сказано, но царевна наша, взошед на вершину, норовила себя короновать.

— Да, это так, — согласился князь Василий. — И ведь предостерегал ее я, говорил, что идет она противу правил. А она мне отвечала: я-де царская дочь, колена Романовых, а вовсе не самозванка какая-нибудь. Имею право. Я ей толкую, что николи в истории царствующих домов российских не было на престоле ни царских жен, ни царских дочерей. А она мне отвечает: у нас-де не бывало, а вот в странах просвещенных трон занимали женщины. Вот в той же Англии восседает на престоле королева Елизавета, и про ее правление говорят, что оно и мудро и справедливо.

— Англия нам не указ, — ухмыльнулся Емельян. — Мало ли что у этих иноземцев деется. Они по своему уставу живут, а мы по своему. Разный у нас народ, разные и обычаи.

— Не раз я про то ей толковал, — покорно соглашался князь. — Да только занесло ее. Скажу тебе, Емельян, по совести, как другу моему, моей вины во всем этом немало. Не был я настырен, восходил по ее милости, голова от сих честей кругом пошла. Остановиться бы. Да еще хотела царевна — тебе

как тайну доверяю, — чтобы я на ней оженился. Мне бы отрезветь, оглянуться да поразмыслить, что из всего этого выйти может. Впрочем, бывало — оглядывался, размышлял. Но все надеялся на авось. Не бывало еще у меня безвыходности, а потому и тут выход непременно отыщется. А теперь ясно вижу — спала пелена с глаз моих: выхода нет, тупик. Впервой попал я в тупик, непривычно мне, все считал, что судьба ко мне благосклонна, я же Голицын, род мой прославлен. Тоже занесся да царевну, как следовало бы, не остерег. Вот и попался, как зверь в загоне. Эх, Емельяша, худо мне, худо. Не вынесу я этих унижений.

— Уповай на Господа, на его милосердие.

— Господь-то, может, и милосерден, а царь Петр немилостив…

Вошел камердинер, поклонился с достоинством.

— Ты что, Акинфий? — на лице князя ясно читалось неудовольствие.

— Так что велено доложить вашей милости, что загонщики медведя обложили. Мол, не желаете ли самолично с ним управиться?

— А что, Емельяша? — неожиданно оживился князь. — Не поехать ли нам в самом деле?

— Матерой, сказывают, — добавил камердинер. — Шкура важная. Мечется, уйти, значит, хочет, а загонщики его пугают. Егерь Федор опасается — уйдет. Не в себе-де зверь.

— Едем, едем! — князь упруго поднялся, от недавней подавленности не осталось и следа.

Оседланные лошади уже дожидались у крыльца. Тут же гарцевали стремянные во главе с егерем Федором. Он тотчас спешился, завидев князя и Украинцева.

— Зверь-то, зверь-то какой, — торопливо доложил он, — давно такого не видывал. Боюсь, уйдет да и лишит вашу злость удовольствия. Больно быстрый да верткий, хоть и не молод.

— Возьмем! — бодро выкрикнул князь. — Где оружничий? Подать нам пистоли с зарядами.

Степенный оружничий появился, держа на вытянутых руках длинноствольные пистолеты.

— Подай перелетную суму! — нетерпеливо выкрикнул князь. — Да весь припас туда сложи. Поехали!

И они поскакали во весь опор: впереди егерь, за ним князь с Украинцевым, а позади ловчие и стремянные — девятеро.

Послышался отдаленный лай собак, заливистый, с взвизгиванием.

— Там доезжачий держит, — доложил егерь. — Две своры. Ох, уйдет! — Лес густел. Поневоле пришлось умерить скачку. По бокам хлестали ветки, иной раз приходилось пригибаться. Кони перешли на шаг — понукай не понукай, а перед ними была еле уловимая тропа, протоптанная не то людьми, не то зверьми.

Впереди показался просвет — небольшая полянка. Вот там-то и бесновался медведь в кругу ожесточенно наскакивавших на него собак. Две или три из них валялись с распоротыми животами, и запах крови усиливал ожесточение.

— Ваша милость! — подскакал доезжачий, — стрелите его, не то он лучших наших псов прибьет. Не в себе зверь, норовит вырваться.

Псари и загонщики — кто с рогатиной, а кто с пикой — со всех сторон окружили поле битвы.

Князь спешился, вытащил пистолеты из сумы. За ним спешился и Украинцев. Князь протянул ему заряженный пистолет.

На самой середине травянистой полянки росла старая дуплистая липа. Одно из дупел облюбовали пчелы. Медведь, как видно, собирался полакомиться и, быть может, преуспел: его атаковали не только собаки, но и пчелы. И сейчас, стоя на задних лапах, он яростно отмахивался от тех и от других.

— Глянь, вымахал ровно царь Петр, — вполголоса проговорил князь, выбирая позицию для выстрела. Сделать это было нелегко: остервенелые псы окружили зверя со всех сторон, отозвать их было невозможно.