Василий Голицын. Игра судьбы
Шрифт:
— Верный, верный, не сомневайся, Афанасий.
— Тогда скажу. Задумали мы вызволить государыню царевну Софью Алексеевну из того узилища монастырского. Подступиться к нему неможно — царевы потешные наставлены всюду. Вот наши люди в тайности подкоп ведут под келью. Освободить государыню чрез сей ход.
— Помогай Бог! — вырвалось у князя.
Глава девятнадцатая
Свершилось!
Милость над грехом — что вода над огнем.
И пастух овцу бьет, что не туда идет.
Кнут не мука, а вперед наука.
Царь не знает, а все ж карает.
Князю Петру Крапоткину чинено наказание перед Московским Судным приказом, бит кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою, а то ныне дело в Московском Судном приказе.
Степану Коровьину учинено наказание — бит кнутом за то, что девку растлил… В том же году состоялся указ великих государей, чтоб приносить родословные росписи, кто отколь выехал? И то велено писать в родословных росписях. И те родословные росписи по указу великих государей велено принимать в верху боярину князю Владимиру Дмитриевичу Долгорукову да окольничьему Ивану Афанасьевичу Желябужскому. И те родословные росписи принимали в четвертом и пятом годах… В том же году послан в Царьград посол окольничий Кирилла Осипович Хлопов… дослан с Москвы великим и полномочным послом к цесарю и в Польшу боярин Борис Петрович Шереметев с товарищем, с окольничим Иваном Ивановичем Чаадаевым, для уверения и для подкрепления присяги и Вечнаго мира… А боярин князь Василий Васильевич Голицын у стольников и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велел писать, что к Перекопу ступать невозможно, потому что в Перекопе воды и хлеба нет.
И после тех сказок он, боярин, князь Василий Васильевич Голицын, взял с татар, стоя у Перекопа, две бочки золотых, после той службы те золотые явились в Москве в продаже медными, а были они в тонкости позолочены.
…великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, изволил идти в поход к городу Архангельскому, также и в прочие монастыри Богу молиться, морским путем. А в то время за ним в походе были бояре: князь Борис Алексеевич Голицын, князь Михаил Иванович Лыков, Матвей Степанович Пушкин, комнатные стольники: князь Федор Юрьевич Ромодановский, Иван Иванович Бутурлин.
Ехали к Троице все со стесненным сердцем. Что-то будет!
Добра не ждали, нет. Ни добра, ни милости не будет. Хмуро было на душе, хмуро и в природе. Небо стелилось низко, обложенное тучами до краев. Казалось, они вот-вот прольются. Но тучи медлили. Ни шевеления, ни колыхания в них не было заметно. Ровной пеленою стелились они над землей, словно бы замершей в ожидании грозы, дождя. И воздух замер в неподвижности. Полевые жаворонки, сопровождавшие их всю дорогу, тоже куда-то исчезли. Тишина и покой распростерлись как бы в томлении.
— Гроза медлит, — заметил Емельян Украинцев, сидевший в возке рядом с князем Василием и княжичем Алексеем. Возок был крытый, просторный, что твоя карета. — Может, и минует. И та, другая, что нас ждет…
— Э, нет, — грустно возразил князь. — Та гроза — неминучая.
— Как знать. Государь, сказывали, собрался в поход к Архангельскому, море глядеть. Может, второпях и запамятует.
— Не таков он, чтоб запамятовать, — обронил князь. — Доколе не управит всех нас, никуда не тронется.
— На все воля Господня, — заключил Украинцев. — Положимся же на его милость.
По
— Я думал, что гроза грянет, — разочарованно протянул княжич Алексей. — А тут всего только дождь, да и то ленивый какой-то.
Они были уже в трех-четырех верстах от Троицы, когда тучи наконец-то грохнули, и молния, ослепив все окрест, соединила небо и землю. Она словно бы открыла занавес грозы. Тотчас откуда-то сорвался ветер, за первой молнией явилась вторая и воткнулась где-то поблизости. Деревья закланялись, моля дождь припустить сильно, и он послушно забарабанил.
— Ну вот, дождались — разразилось! — воскликнул Украинцев. — Остальных, небось, вымочит до нитки.
— Гроза выжидала и сорвалась, — удовлетворенно вымолвил княжич. Он был похож на своего отца: такое же вытянутое лицо, высокий лоб и карие глаза с искрой. Он был одет по-европейски: короткий камзол голубого плиса и узкие панталоны.
— Наша-то не сорвется, — вздохнул князь Василий, весь в плену своих мрачных мыслей. — Вот ужо она близится.
— Бог с тобою, князь, — урезонил его Украинцев. — Чему быть — того не миновать. Оставь дурные мысли.
— Хотел бы, да не могу. Вяжутся. Гоню — не отстают. Въелись, вцепились, впиявились. Да уж недолго и господам быть. Близок царский суд…
Через полчаса были уже в посаде. Главные монастырские ворота были заперты, стража стояла и снаружи.
— Доложи: князь Василий Голицын со товарищи на поклон к великому государю.
— Бить челом, — добавил Украинцев.
— Никого не велено впущать. А доложить доложу.
После трехчасового томительного ожидания пришел ответ: оставаться в посаде до указу — день, два, сколь придется. Воля государева будет объявлена чрез ближнего человека. А сам государь Петр Алексеевич видеть и говорить с князем и иными не пожелал.
— Да, плохо дело, — согласился Емельян, бывший дотоле ободрителем. — Видно, гневен государь, стало быть, милости ждать не приходится.
— Я ж о том толковал, — выдохнул князь и понурился. Жестокая тоска давила и гнела его неотступно. Сердце подкатило, казалось, к самому горлу. Даже княжич Алексей, бывший до того беспечен, глядя на отца, пригорюнился. Он никак не хотел поверить в то, что отца и все семейство постигнет опала: слишком славен и велик в его глазах был отец, слишком велики были его власть и влияние.
Расположились на постой в тиунской избе, населенной, кроме приказных, их немилостивыми сожителями — клопами и тараканами. Клопы ели их всю ночь, ели немилосердно, князь не сомкнул глаз и выкатился из избы за полночь, предпочтя постели возок. Он кое-как притулился и проспал остаток ночи.
Прошел день, другой, третий. Князь Василий не знал, что и думать. Может, братья Борис и Иван Голицыны, бывшие близ государя, вступились за него? И там, в стенах монастыря, ведутся переговоры, дабы смягчить его, князя Василия, участь, либо такая выдержка с умедлением — еще один способ кары кроме той, какая ему уготована.
Вот уже скоро более полвека, как он живет на земле, а столь тяжкого томления на его долю еще не выпадало. Заслужил ли? Со всех сторон оглядывал он свою жизнь, крупно выпирали из нее просчеты, ошибки, заблуждения, сами по себе малозначащие, ибо значительных он остерегался.