Василий I. Книга первая
Шрифт:
Василий очень скоро понял, что и Киприан, и Витовт не из простого благорасположения так внимательны к нему. Киприан, считавшийся митрополитом всея Руси, но не признанный Дмитрием Донским, вынужден был довольствоваться Малой и Белой Русью, однако и тут не мог укрепиться, так как земли эти попали под сильное влияние языческой Литвы и католической Польши. В равной мере нужно ему было признание Москвы и авторитет в Литве.
На пиру, обращаясь к Витовту и Василию, он скорбно причитал:
— Творится по нерадению бесчиние дикое; упиваются без меры в святые пречистые дни постные, не дотерпев и до Пасхи; праздник языческий, нечестивый и безнравственный, в вечер субботы под воскресенье творят; кулачные бои и вожение невест к воде устраивают. И устраивают в божественные праздники некие бесовские позорища со свистаньем и с кличем, созывая воплями скаредных
Киприан говорил о тех русских областях, которые попали под власть языческой Литвы. Витовт понял это, мягко возразил:
— Всегда на русской земле бывали даже и братоубийства, а вот носы резать, ослеплять — это в варварскую Русь принесли византийская образованность да степняцкая дикость. Вспомни, святитель, когда во время крещения Руси главное божество славян — повелитель водной стихии, грозы и земледелия Перун сброшен был в Днепр и поплыл по течению, то новообращенные христиане со стенанием и плачем бежали по берегу реки и кричали ему, своему златоусому деревянному болвану: «Выдыбай, Боже!» Низвергнуть идола — не значит и веру в него убить, разом не отсечешь того, что глубокие корни имеет.
— До корней ли тут, — со скоростью и по-прежнему непримиримо произнес Киприан, — когда веру православную меняют на латинскую, а потом корысти ради опять к православию припадают, так что иного знатного человека и величать каким именем не знаешь.
Эти слова били Витовта уже не в бровь, а прямо в глаз: именно он, враждуя с Ягайлой, сначала при крещении нарекся Александром, потом, обратившись за помощью к немецкому ордену, перешел из православия в католичество и снова Витовтом стал, а когда нашел общий язык с коварным двоюродным братом и разорвал религиозные связи с орденом, снова вернулся в правую святую веру, но надолго ли — никому не известно, может, завтра же опять в объятия католиков бросится.
Но Витовт-Александр не рассердился на митрополита, взглянул в его карие, бесстрастные и терпеливые глаза, ухмыльнулся:
— Я хоть десять раз могу в вере перевернуться, я могу зараз одной рукой Богу молиться, а другой черта за хвост держать, а вот как с дочерью моей Софьей быть — перейдет ли она в православие?
При этих словах и у Киприана на лице морщинки собрались в довольной улыбке. Василий переводил взгляд с Витовта на Киприана и обратно на Витовта, чувствовал какой-то подвох, но не мог понять, какой именно. Те недолго томили, Киприан сказал о деле совершенно решенном:
— У Руси и у Литвы одни общие враги. А раз так, должно государям этих держав соединиться родственными узами. Софья — единственная дочь князя Витовта… Обручение можно провести здесь, а сам обряд — венчание и свадьбу — в Москве.
Василий вспомнил княжну Софью Витовтовну, которую представили ему еще несколько лет назад, но предположить в которой свою невесту он никак бы не мог.
Она вошла с куклой на руках. Запеленала ее покрепче — показалось, видно, ей, что от окна тянет сквознячок. Витовт свел вместе тонкие светлые брови, девочка сразу поняла, что это значит, густо покраснела и положила куклу на лавку, но сделала это бережно, словно бы живого ребеночка нянчила. Она и сама выглядела ребенком. От волнения облизывала губы языком, в глазах не было даже и любопытства — только страх. На груди, где полагается выступать персям, нашиты на шелковой зеленой ферязи золототканые кружочки с крупными жемчугами. И вообще, она показалась Василию похожей на огурец — явно, конечно, недоспелая невеста, какое тут обручение!..
Как тогда в Орде, когда предлагали Василию жениться на племяннице Тимура, он сейчас воздел руку и посмотрел на перстень с «соколиным глазом», чуть прижмурив глаза от его искристого и переливчатого отсвета. И как тогда же Тимуров посол, сейчас и Витовт сразу обо всем догадался, сказал слова очень похожие:
— Да, конечно, русские женщины и девушки тоже прекрасны, слов нет. И родину свою они очень любят. Рассказывал мне один ордынский темник, что после боя с русскими стали они ночью трупы обыскивать, ценные вещи собирать. Сняли кольчугу с одного русского ратника, видят — не мужик, а баба это [59] . Только, Василий Дмитриевич, князю надо уметь державные интересы ставить превыше всего.
59
Слова Витовта имеют под собой почву. Известно доподлинно, например, что 8 сентября 1380 года на поле Куликовом храбро бились переодетые в мужские одежды, облаченные в воинские доспехи две ростовские княжны — Дарья Ростовская я Антонина Пужбольская.
Василий собрался было ответить так же, как некогда Тимурову послу, — дескать, млад я и без тятьки не могу такое решение принять, но выразился иначе, поосторожнее и полувопросом:
— Может, не нынче, может, лучше на другое лето?
А Витовта ответ вполне устроил, он охотно согласился:
— Другое лето — так другое! Куда спешить.
Все трое остались довольны разговором, и только чуть спустя Василий понял, что хитрость его не дала ему никаких выгод. Оттягивая решение, он думал, что за год сможет в Москву пробраться да с отцом посоветоваться, однако оказался Витовт не таким добрячком и простаком, каким казался, — он поместил московского княжича в каменной крепости в старинном, основанном еще Ярославом Киевским селении Троки. Василий жил здесь на положении не совсем ему понятном — то ли гостя, то ли пленника: ни в чем ему не отказывали, однако какой-либо связи с внешним миром он не имел. Чувствовал себя обманутым — как тогда на базаре келявым и его подручным. И даже с Данилой его разлучили — жил тот в каком-то маленьком монастыре на берегу моря.
Время от времени Витовт навещал Василия, каждый раз в глазах его читался вопрос: «Ну как, не одумался?» Василий отводил взгляд в сторону либо начинал растерянно поигрывать «соколиным глазом».
Прежде чем Василий прочно и надолго обосновался в Трокайской крепости, что находилась на расстоянии двух десятков поприщ [60] от Вильны, Витовт несколько раз перемещал его по своей угрюмой, в лесах и болотах, с постоянно пасмурным небом земле. То на побережье огромного залива оказывался княжич, где на песчаном приплеске можно было подбирать выброшенные волнами кусочки янтаря («Это море плакало», — серьезно объяснил приставленный к Василию слуга), то в Богом забытом монастыре, где все, даже надпись на воротах по-латыни («Когда заходит солнце, вспомни о себе»), настойчиво внушало горестную мысль о быстротечности и суетности жизни. И в селении Чертов Камень в долине Райгардаса, ровной, как застывшее соленое озеро в Сарае, пожил Василий. Тоскливо было здесь, как на ордынской земле, хотя вокруг росли леса и кустарники, а неподалеку высилась гора и лежал огромный валун, похожий на переяславский камень (слуга рассказал, что эту гору сложили черти, чтобы, поднявшись на нее, стащить с неба луну, однако не успели — когда нечистый нес последний, этот вот самый валун, пропел петух, черт уронил камень, с тех пор он и покоится здесь). Несколько ужасных ночей провел Василий на пустынном островке, где некогда были пыточные камеры. От них осталось три полуразрушенных каменных строения с позорным столбом посредине — сучкастым ободранным деревом, на котором на уровне человеческого плеча висели проржавевшие кандалы, которыми приковывали узников.
60
Поприще — мера длины, равная 1150 метрам.
Неустроенность и неопределенность своей жизни Василий объяснял кознями Витовта, опасавшегося бегства московского княжича, однако оказалось это не так: Витовт сам был все время в бегах и Василия негласно оберегал от посягательств и Ягайлы, и меченосцев, и ордынцев — потому перемещал его, путал следы. Он сам объяснил все это, когда приехал за Василием в небольшой островной замок.
— Будешь, Василий, отныне жить в моей столице Трокае. Я ведь понимаю, что воздух родины человеку необходим, как соленый ветер морской птице.
Что хотел он этим сказать? Что Литва станет второй родиной Василия? Или что Трокай скорее напомнит княжичу его милую Русь? Василию думалось, что второе предположение вернее, во всяком случае, на новом месте он впервые почувствовал себя в безопасности и не столь стесненным в своих действиях, хотя и вынужден был жить по-прежнему на положении пленника, не смея покидать стен замка.
— Трокай — значит «вырубка в лесу» по-русски, — объяснял в пути Витовт. — Его основал великий Гедиминас в начале века. Я мечтаю продолжить его дело, хочу быть, как он. Гедиминас был родственен с вами, у него была русская жена. Он бился с крестоносцами, отбивался от Орды. Он был силен, и сила его — в родстве с русскими.