Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Твардовский Александр Трифонович

1939

Рожь, рожь… Дорога полевая

Рожь, рожь… Дорога полевая Ведет неведомо куда. Над полем низко провисая, Лениво стонут провода. Рожь, рожь – до свода голубого, Чуть видишь где-нибудь вдали, Ныряет шапка верхового, Грузовичок плывет в пыли. Рожь уходилась. Близки сроки, Отяжелела и на край Всем полем подалась к дороге, Нависнула – хоть подпирай. Знать, колос, туго начиненный, Четырехгранный, золотой, Устал держать пуды, вагоны, Составы хлеба над землей.

1939

Братья

Лет семнадцать тому назад Были малые мы ребятишки. Мы любили свой хутор, Свой сад. Свой колодец, Свой ельник и шишки. Нас отец, за ухватку любя, Называл не детьми, а сынами. Он сажал нас обапол себя И о жизни беседовал с нами. – Ну, сыны? Что, сыны? Как, сыны? — И сидели мы, выпятив груди, — Я с одной стороны, Брат с другой стороны, Как большие, женатые люди. Но в сарае своем по ночам Мы вдвоем засыпали несмело. Одинокий кузнечик сверчал, И горячее сено шумело… Мы, бывало, корзинки грибов, От дождя побелевших, носили. Ели желуди с наших дубов — В детстве вкусные желуди были!.. Лет семнадцать тому назад Мы друг друга любили и знали. Что ж ты, брат? Как ты, брат? Где

ж ты, брат? На каком Беломорском канале?

1933

Песня

Сам не помню и не знаю Этой старой песни я. Ну-ка, слушай, мать родная, Митрофановна моя. Под иголкой на пластинке Вырастает песня вдруг, Как ходили на зажинки Девки, бабы через луг. Вот и вздрогнула ты, гостья, Вижу, песню узнаешь… Над межой висят колосья, Тихо в поле ходит рожь. В знойном поле сиротливо День ты кланяешься, мать. Нужно всю по горстке ниву По былинке перебрать. Бабья песня. Бабье дело. Тяжелеет серп в руке. И ребенка плач несмелый Еле слышен вдалеке. Ты присела, молодая, Под горячею копной. Ты забылась, напевая Эту песню надо мной. В поле глухо, сонно, жарко. Рожь стоит, – не перестой. …Что ж ты плачешь? Песни ль жалко Или горькой жизни той? Или выросшего сына, Что нельзя к груди прижать?.. На столе поет машина, И молчит старуха мать.

1936

Как Данила помирал

Жил на свете дед Данила Сто годов да пять. Видит, сто шестой ударил, — Время помирать. Вволю хлеба, вволю сала, Сыт, обут, одет. Если б совесть позволяла, Жил бы двести лет. Но невесело Даниле, Жизнь сошла на край: Не дают работать деду, Говорят: – Гуляй. А гулять беспеременно — Разве это жизнь? Говорили б откровенно: Помирать ложись. Потихоньку дед Данила Натаскал досок. Достает пилу, рубанок, Гвозди, молоток. Тешет, пилит – любо-мило, Доски те, что звон! Все, что делал дед Данила, — Делал крепко он. Сколотил он гроб надежный, Щитный, что ладья. Отправляется Данила В дальние края. И в своем гробу сосновом Навзничь дед лежит. В пиджаке, рубахе новой, Саваном прикрыт. Что в селе народу было — Все пришли сполна. – Вот и помер дед Данила. – Вот тебе и на… Рассуждают: – Потрудился На своем веку. — И весьма приятно слышать Это старику. – Ох и ветох был, однако, — Кто-то говорит. «Ох, и брешешь ты, собака», — Думает старик. – Сыновей зато оставил — Хлопцам равных нет. «Вот что правда, то и правда», — Чуть не молвил дед. Постоял народ пристойно И решает так: – Выпить надо. Был покойник Выпить не дурак. И такое заключенье Дед услышать рад: Не в упрек, не в осужденье Люди говорят. Говорят: – Прощай, Данила, Не посетуй, брат, Дело ждет, по бревнам наши Топоры торчат. Говорят: – У нас ребята Плотники – орлы. Ты их сам учил когда-то Вырубать углы. Как зачешут топорами Вперебой и в лад, Басовито, громовито Бревна загудят. Эх, Данила, эх, Данила, Был ты молодым! С молодым бы в пору было Потягаться им. Не обижен был ты силой, Мы признать должны… – Ах вы, – крикнул дед Данила, — Сукины сыны! Не желаю ваш постылый Слушать разговор. На леса! – кричит Данила. — Где он, мой топор?!

1937

Матери

И первый шум листвы еще неполной, И след зеленый по росе зернистой, И одинокий стук валька на речке, И грустный запах молодого сена, И отголосок поздней бабьей песни, И просто небо, голубое небо — Мне всякий раз тебя напоминают.

1937

Не дым домашний над поселком

Не дым домашний над поселком, Не скрип веселого крыльца, Не запах утренний сенца На молодом морозце колком, — А дым костра, землянки тьма, А день, ползущий в лес по лыжням, Звон пули в воздухе недвижном, Остекленевшем – вот зима…

1940

Ноябрь

В лесу заметней стала елка, Он прибран засветло и пуст. И, оголенный, как метелка, Забитый грязью у проселка, Обдутый изморозью золкой, Дрожит, свистит лозовый куст.

1943

Две строчки

Из записной потертой книжки Две строчки о бойце-парнишке, Что был в сороковом году Убит в Финляндии на льду. Лежало как-то неумело По-детски маленькое тело. Шинель ко льду мороз прижал, Далеко шапка отлетела. Казалось, мальчик не лежал, А все еще бегом бежал, Да лед за полу придержал… Среди большой войны жестокой, С чего – ума не приложу, — Мне жалко той судьбы далекой, Как будто мертвый, одинокий, Как будто это я лежу, Примерзший, маленький, убитый На той войне незнаменитой, Забытый, маленький, лежу.

1943

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом, В безыменном болоте, В пятой роте, на левом, При жестоком налете. Я не слышал разрыва, Я не видел той вспышки, — Точно в пропасть с обрыва — И ни дна ни покрышки. И во всем этом мире, До конца его дней, Ни петлички, ни лычки С гимнастерки моей. Я – где корни слепые Ищут корма во тьме; Я – где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Я – где крик петушиный На заре по росе; Я – где ваши машины Воздух рвут на шоссе; Где травинку к травинке Речка травы прядет, — Там, куда на поминки Даже мать не придет. Подсчитайте, живые, Сколько сроку назад Был на фронте впервые Назван вдруг Сталинград. Фронт горел, не стихая, Как на теле рубец. Я убит и не знаю, Наш ли Ржев наконец? Удержались ли наши Там, на Среднем Дону?.. Этот месяц был страшен, Было все на кону. Неужели до осени Был за ним уже Дон, И хотя бы колесами К Волге вырвался он? Нет, неправда. Задачи Той не выиграл враг! Нет же, нет! А иначе Даже мертвому – как? И у мертвых, безгласных, Есть отрада одна: Мы за родину пали, Но она – спасена. Наши очи померкли, Пламень сердца погас, На земле на поверке Выкликают не нас. Нам свои боевые Не носить ордена. Вам – все это, живые. Нам – отрада одна: Что недаром боролись Мы за родину-мать. Пусть не слышен наш голос, — Вы должны его знать. Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье — Эта кара страшна. Это грозное право Нам навеки дано, — И за нами оно — Это горькое право. Летом, в сорок втором, Я зарыт без могилы. Всем, что было потом, Смерть меня обделила. Всем, что, может, давно Вам привычно и ясно, Но да будет оно С нашей верой согласно. Братья, может быть, вы И не Дон потеряли, И в тылу у Москвы За нее умирали. И в заволжской

дали Спешно рыли окопы, И с боями дошли До предела Европы. Нам достаточно знать, Что была, несомненно, Та последняя пядь На дороге военной. Та последняя пядь, Что уж если оставить, То шагнувшую вспять Ногу некуда ставить. Та черта глубины, За которой вставало Из-за вашей спины Пламя кузниц Урала. И врага обратили Вы на запад, назад. Может быть, побратимы, И Смоленск уже взят? И врага вы громите На ином рубеже, Может быть, вы к границе Подступили уже! Может быть… Да исполнится Слово клятвы святой! — Ведь Берлин, если помните, Назван был под Москвой. Братья, ныне поправшие Крепость вражьей земли, Если б мертвые, павшие Хоть бы плакать могли! Если б залпы победные Нас, немых и глухих, Нас, что вечности преданы, Воскрешали на миг, — О, товарищи верные, Лишь тогда б на войне Ваше счастье безмерное Вы постигли вполне. В нем, том счастье, бесспорная Наша кровная часть, Наша, смертью оборванная, Вера, ненависть, страсть. Наше все! Не слукавили Мы в суровой борьбе, Все отдав, не оставили Ничего при себе. Все на вас перечислено Навсегда, не на срок. И живым не в упрек Этот голос наш мыслимый. Братья, в этой войне Мы различья не знали: Те, что живы, что пали, — Были мы наравне. И никто перед нами Из живых не в долгу, Кто из рук наших знамя Подхватил на бегу, Чтоб за дело святое, За Советскую власть Так же, может быть, точно Шагом дальше упасть. Я убит подо Ржевом, Тот еще под Москвой. Где-то, воины, где вы, Кто остался живой? В городах миллионных, В селах, дома в семье? В боевых гарнизонах На не нашей земле? Ах, своя ли, чужая, Вся в цветах иль в снегу… Я вам жить завещаю, — Что я больше могу? Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить. Горевать – горделиво, Не клонясь головой, Ликовать – не хвастливо В час победы самой. И беречь ее свято, Братья, счастье свое — В память воина-брата, Что погиб за нее.

1945–1946

В тот день, когда окончилась война

В тот день, когда окончилась война И все стволы палили в счет салюта, В тот час на торжестве была одна Особая для наших душ минута. В конце пути, в далекой стороне, Под гром пальбы прощались мы впервые Со всеми, что́ погибли на войне, Как с мертвыми прощаются живые. До той поры в душевной глубине Мы не прощались так бесповоротно. Мы были с ними как бы наравне, И разделял нас только лист учетный. Мы с ними шли дорогою войны В едином братстве воинском до срока. Суровой славой их озарены, От их судьбы всегда неподалеку. И только здесь, в особый этот миг, Исполненный величья и печали, Мы отделились навсегда от них: Нас эти залпы с ними разлучали. Внушала нам стволов ревущих сталь, Что нам уже не числиться в потерях. И, кроясь дымкой, он уходит вдаль, Заполненный товарищами берег. И, чуя там сквозь толщу дней и лет, Как нас уносят этих залпов волны, Они рукой махнуть не смеют вслед, Не смеют слова вымолвить. Безмолвны. Вот так, судьбой своею смущены, Прощались мы на празднике с друзьями И с теми, что в последний день войны Еще в строю стояли вместе с нами; И с теми, что ее великий путь Пройти смогли едва наполовину; И с теми, чьи могилы где-нибудь Еще у Волги обтекали глиной; И с теми, что под самою Москвой, В снегах глубоких заняли постели, В ее предместьях на передовой Зимою сорок первого; и с теми, Что, умирая, даже не могли Рассчитывать на святость их покоя Последнего, под холмиком земли, Насыпанным не чуждою рукою. Со всеми – пусть не равен их удел, — Кто перед смертью вышел в генералы, А кто в сержанты выйти не успел: Такой был срок ему отпущен малый. Со всеми, отошедшими от нас, Причастными одной великой сени Знамен, склоненных, как велит приказ, — Со всеми, до единого со всеми Простились мы. И смолкнул гул пальбы, И время шло. И с той поры над ними Березы, вербы, клены и дубы В который раз листву свою сменили. Но вновь и вновь появится листва, И наши дети вырастут и внуки, А гром пальбы в любые торжества Напомнит нам о той большой разлуке. И не затем, что уговор храним, Что память полагается такая, И не затем, нет, не затем одним, Что ветры войн шумят, не утихая, И нам уроки мужества даны В бессмертье тех, что стали горсткой пыли. Нет, даже если б жертвы той войны Последними на этом свете были, — Смогли б ли мы, оставив их вдали, Прожить без них в своем отдельном счастье, Глазами их не видеть их земли И слухом их не слышать мир отчасти? И, жизнь пройдя по выпавшей тропе, В конце концов, у смертного порога, В себе самих не угадать себе Их одобренья или их упрека? Что ж, мы – трава? Что ж, и они – трава? Нет, не избыть нам связи обоюдной. Не мертвых власть, а власть того родства, Что даже смерти стало неподсудно. К вам, павшие в той битве мировой За наше счастье на земле суровой, К вам, наравне с живыми, голос свой Я обращаю в каждой песне новой. Вам не услышать их и не прочесть. Строка в строку они лежат немыми. Но вы – мои, вы были с нами здесь, Вы слышали меня и знали имя. В безгласный край, в глухой покой земли, Откуда нет пришедших из разведки, Вы часть меня с собою унесли С листка армейской маленькой газетки. Я ваш, друзья, – и я у вас в долгу, Как у живых, – я так же вам обязан. И если я, по слабости, солгу, Вступлю в тот след, который мне заказан, Скажу слова без прежней веры в них, То, не успев их выдать повсеместно, Еще не зная отклика живых, Я ваш укор услышу бессловесный. Суда живых не меньше павших суд. И пусть в душе до дней моих скончанья Живет, гремит торжественный салют Победы и великого прощанья.

1948

О прописке

По всему Советскому Союзу, Только б та задача по плечу, Я мою уживчивую Музу Прописать на жительство хочу. Чтобы мне не ведать той печали, Как ответят у иных ворот: – Нет, не проживает. Не слыхали. Номер дома, может быть, не тот. Чтоб везде по селам и столицам Отвечали на вопрос о ней: – Как же, есть. Давнишняя жилица, — И улыбки были б у людей. Чтоб глаза у стариков яснели, Чтобы к слову вставил не один: – Мы еще на фронте были с нею, Вместе помним Вязьму и Берлин. Чтоб детишки из любого дома, Если к ним случайно обращусь, Говорили б: – Как же, мы знакомы И немножко знаем наизусть. Чтобы не с почтеньем, а с любовью Отзывалось каждое жилье: – Здесь она. На доброе здоровье Здесь живет. А как же без нее? Вот тогда, как отзыв тот желанный, Прозвучит о ней, моей родной, Я и сам пропиской постоянной Обеспечен буду под луной.

1951

Перед дорогой

Что-то я начал болеть о порядке В пыльном, лежалом хозяйстве стола: Лишнее рву, а иное в тетрадки Переношу, подшиваю в «дела». Что ж, или все уж подходит к итогу И затруднять я друзей не хочу? Или опять я собрался в дорогу, Выбрал маршрут, но покамест молчу? Или гадаю, вступив на развилок: Где меня ждет озаренье и свет Радости той, что, быть может, я в силах Вам принести, а быть может, и нет?.. Все я приму поученья, внушенья, Все наставленья в дорогу возьму. Только за мной остается решенье, Что не принять за меня никому. Я его принял с волненьем безвестным И на себя, что ни будет, беру. Дайте расчистить рабочее место С толком, с любовью – и сразу к перу. Но за работой, упорной, бессрочной, Я моей главной нужды не таю: Будьте со мною, хотя бы заочно, Верьте со мною в удачу мою.