Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Твардовский Александр Трифонович

1951

Мне памятно, как умирал мой дед

Мне памятно, как умирал мой дед, В своем запечье лежа терпеливо, И освещал дорогу на тот свет Свечой, уже в руке стоявшей криво. Мы с ним дружили. Он любил меня. Я тосковал, когда он был в отлучке, И пряничного ждал себе коня, Что он обычно приносил с получки. И вот он умер, и в гробу своем, Накрытом крышкой, унесен куда-то. И нет его, а мы себе живем, — То первая была моя утрата… И словно вдруг за некоей чертой Осталось детства моего начало. Я видел смерть, и доля смерти той Мне на душу мою ребячью пала. И с той поры в глухую глубь земли, Как будто путь туда открыт был дедом, Поодиночке от меня ушли Уже другие проторенным следом… В январский холод, в летнюю жару, В туман и дождь, с оркестром, без оркестра — Одних моих собратьев по перу Я стольких проводил

уже до места. И всякий раз, как я кого терял, Мне годы ближе к сердцу подступали, И я какой-то частью умирал, С любым из них как будто числясь в паре. И если б так же было на войне, Где счет потерям более суровый, Наверно б, жизни не хватило мне И всем, что ныне живы и здоровы. Но речь о том, что неизбежный час, Как мне расстаться – малой части — с целым, Как этот мир мне потерять из глаз, — Не может быть моим лишь частным делом. Я полагаю, что и мой уход, Назначенный на завтра иль на старость, Живых друзей участье призовет — И я один со смертью не останусь.

1951

Ни ночи нету мне, ни дня

Ни ночи нету мне, ни дня, Ни отдыха, ни срока: Моя задолженность меня Преследует жестоко. У стольких душ людских в долгу, Живу, бедой объятый: А вдруг сквитаться не смогу За все, что было взято! За то добро, за то тепло, Участье и пристрастье, Что в душу мне от них вошло, Дало изведать счастье. Сдается часом: заплачу, Покрою все до строчки; А часом: нет, не по плечу, И вновь прошу отсрочки. И вновь становятся в черед Сомненье, сил упадок. Беда! А выйду на народ: – Ну как? – Бодрюсь: – Порядок… И устаю от той игры, От горького секрета, Как будто еду до поры В вагоне без билета. Как будто я какой злодей, Под страхом постоянным, Как будто лучших из друзей К себе привлек обманом. От мысли той невмоготу И тяжелей усталость. Вот подведут они черту, И – вдруг – один останусь. И буду, сам себе ровня Один, в тоске глубокой. Ни ночи нету мне, ни дня, Ни отдыха, ни срока. За что же мне такой удел, Вся жизнь – из суток в сутки?.. …А что ж ты, собственно, хотел? Ты думал: счастье – шутки?

1955

Снега потемнеют синие

Снега потемнеют синие Вдоль загородных дорог, И воды зайдут низинами В прозрачный еще лесок. Недвижной гладью прикинутся, И разом – в сырой ночи́ В поход отовсюду ринутся, Из русел выбив ручьи. И, сонная, талая, Земля обвянет едва, Листву прошивая старую, Пойдет строчить трава. И с ветром нежно-зеленая Ольховая пыльца, Из детских лет донесенная, Как тень, коснется лица. И сердце почует за́ново, Что свежесть поры любой Не только была да канула, А есть и будет с тобой.

1955

Час рассветный подъема

Час рассветный подъема, Час мой ранний люблю. Ни в дороге, ни дома Никогда не просплю. Для меня в этом часе Суток лучшая часть: Непочатый в запасе День, а жизнь началась. Все под силу задачи, Всех яснее одна. Я хитер, я богаче Тех, что спят допоздна. Но грустнее начало Дня уже самого. Мне все кажется, мало Остается его. Он поспешно убудет, Вот и на бок пора. Это молодость любит Подлинней вечера. А потом, хоть из пушки Громыхай под окном. Со слюной на подушке Спать готова и днем. Что, мол, счастье дневное — Не уйдет, подождет. Наше дело иное, Наш скупее расчет. И другой распорядок Тех же суток у нас. Так он дорог, так сладок, Ранней бодрости час.

1955

Не много надобно труда

Не много надобно труда, Уменья и отваги, Чтоб строчки в рифму, хоть куда, Составить на бумаге. То в виде елочки густой, Хотя и однобокой, То в виде лесенки крутой, Хотя и невысокой. Но бьешься, бьешься так и сяк — Им не сойти с бумаги. Как говорит старик Маршак: – Голубчик, мало тяги… Дрова как будто и сухи, Да не играет печка. Стихи как будто и стихи, Да правды ни словечка. Пеняешь ты на неуспех, На козни в этом мире: – Чем не стихи? Не хуже тех Стихов, что в «Новом мире». Но совесть, та исподтишка Тебе подскажет вскоре: Не хуже – честь невелика, Не лучше – вот что горе. Покамест молод, малый спрос: Играй. Но Бог избави, Чтоб до седых дожить волос, Служа пустой забаве.

1955

Вся суть в одном-единственном завете

Вся суть в одном-единственном завете: То, что скажу, до времени тая, Я это знаю лучше всех на свете — Живых и мертвых, – знаю только я. Сказать то слово никому другому Я никогда бы ни за что не мог Передоверить. Даже Льву Толстому — Нельзя. Не скажет – пусть себе он Бог, А я лишь смертный. За свое в ответе, Я об одном при жизни хлопочу: О том, что знаю лучше всех на свете, Сказать хочу. И так, как я хочу.

1958

Космонавту

Когда аэродромы отступленья Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой Впервые новичкам из пополненья Давали старт на вылет боевой, — Прости меня, разведчик мирозданья, Чьим подвигом в веках отмечен век, — Там тоже, отправляясь на заданье, В свой космос хлопцы делали разбег. И пусть они взлетали не в ракете И не сравнить с твоею высоту, Но и в своем фанерном драндулете За ту же вырывалися черту. За ту черту земного притяженья, Что ведает солдат перед броском, За грань того особого мгновенья, Что жизнь и смерть вмещают целиком. И может быть, не меньшею отвагой Бывали их сердца наделены, Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов Не стоил подвиг в будний день войны. Но не затем той памяти кровавой Я нынче вновь разматываю нить, Чтоб долею твоей всемирной славы И тех героев как бы оделить. Они горды, они своей причастны Особой славе, принятой в бою, И той одной, суровой и безгласной, Не променяли б даже на твою. Но кровь одна, и вы – родные братья, И не в долгу у старших младший брат. Я лишь к тому, что всей своею статью Ты так похож на тех моих ребят. И выправкой, и складкой губ, и взглядом, И этой прядкой на вспотевшем лбу… Как будто миру – со своею рядом — Их молодость представил и судьбу. Так сохранилась ясной и нетленной, Так отразилась в доблести твоей И доблесть тех, чей день погас бесценный Во имя наших и грядущих дней.

1961

Все сроки кратки в этом мире

Все сроки кратки в этом мире, Все превращенья – на лету. Сирень в году дня три-четыре, От силы пять кипит в цвету. Но побуревшее соцветье Сменяя кистью семенной, Она, сирень, еще весной — Уже в своем дремотном лете. И даже свежий блеск в росе Листвы, еще не запыленной, Сродни той мертвенной красе, Что у листвы вечнозеленой. Она в свою уходит тень. И только, пета-перепета, В иных стихах она все лето Бушует будто бы, сирень.

1965

А ты самих послушай хлеборобов

А ты самих послушай хлеборобов, Что свековали век свой у земли, И врать им нынче нет нужды особой, — Все превзошли, А с поля не ушли. Дивиться надо: при Советской власти — И время это не в далекой мгле, — Какие только странности и страсти Не объявлялись на родной земле. Доподлинно, что в самой той России, Где рожь была святыней от веков, Ее на корм, зеленую, косили, Не успевая выкосить лугов. Наука будто все дела вершила. Велит, и точка – выполнять спеши: То – плугом пласт Ворочай в пол-аршина, То – в полвершка, То – вовсе не паши. И нынешняя заповедь вчерашней, Такой же строгой, шла наперерез: Вдруг – сад корчуй Для расширенья пашни, Вдруг – клеверище Запускай под лес… Бывало так, что опускались руки, Когда осенний подведен итог: Казалось бы — Ни шагу без науки, А в зиму снова — Зубы на полок. И распорядок жизни деревенской, Где дождь ли, ведро – не бери в расчет, — Какою был он мукою-мученской, — Кто любит землю, знает только тот… Науку мы оспаривать не будем, Науке всякой — По заслугам честь, Но пусть она Почтенным сельским людям Не указует, С чем им кашу есть.

1965

Памяти матери

Прощаемся мы с матерями

Прощаемся мы с матерями Задолго до крайнего срока — Еще в нашей юности ранней, Еще у родного порога, Когда нам платочки, носочки Уложат их добрые руки, А мы, опасаясь отсрочки, К назначенной рвемся разлуке. Разлука еще безусловней Для них наступает попозже, Когда мы о воле сыновней Спешим известить их по почте. И карточки им посылая Каких-то девчонок безвестных, От щедрой души позволяем Заочно любить их невесток. А там – за невестками – внуки… И вдруг назовет телеграмма Для самой последней разлуки Ту старую бабушку мамой.