Вблизи Софии
Шрифт:
Навстречу старикам попалась соседка Стоила. Всегда аккуратная, ладная, сейчас она шла как слепая. Платок сполз на плечи, прядь седых волос сбилась на глаза, домотканый фартук съехал набок. И только когда Стоил остановился вплотную перед ней, она заметила его.
— Что случилось, Чима?
В вытянутой руке женщина держала деньги. Как взяла их, так и забыла опустить руку.
— Получила за корову? — громко спросил Стоил.
Чима вздрогнула, убрала руку, еще крепче сжав и так уже скомканные бумажки.
— Получила, получила… — глаза ее блуждали, она говорила словно сама с собой. —
С болью в сердце представляла себе женщина ту тягостную минуту, когда в последний раз выведет свою буренку из хлева. Та узнает голос хозяйки, услышит знакомые шаги и радостно замычит. И до самого вечера смирное животное, наверное, все будет искать кривые улочки, канавки, где скользили его копыта, ворота, перед которыми оно привыкло останавливаться и нетерпеливо постукивать рогами.
— Не будет у меня больше такой, — чуть не простонала Чима. — Душой я к ней приросла. Из тысячи ее узнаю. Только у нее одной такая блестящая черная шерсть и белое пятнышко на лбу..
Дальше дед Стоил пошел один. Но не домой. Ноги сами привели его на бахчу. Столько лет уже привык он ходить этой дорогой, перебираться через речку, ступая на большой камень, что лежит на ее середине. И не было еще случая, чтобы он не обрызгался, когда перепрыгивал на другой берег. Такой уж неловкий уродился. Вот и сейчас забрызгался почти до колен, но даже не заметил этого.
Старик остановился на меже, оперся на палку и посмотрел вокруг. Мысли — как рой черных мух, облепили они рану в душе. И не прогонишь их, не отмахнешься.
Самое время теперь копать да сажать. Солнце уже обогрело землю. От дождей стала она пышной и мягкой, как женская грудь. И хочется ей, чтоб приласкала ее мужская рука.
В прошлом году пахали, сеяли и до самых заморозков не были уверены, удастся ли им собрать весь урожай. И сейчас опять: то одно, то другое — время проходит, а они не знают, что делать. Раз платят, то, может быть, придется уезжать раньше, чем они соберут урожай. А все уже зазеленело. Земля глядит грустно бездонными своими, темными глазами.
— Как быть теперь? — наедине дед Стоил любил думать вслух. — Как-то все будет? Переезжать ли мне к дочери в Софию или вместе с сыном обживаться на новом месте?.. Ведь я к чему привык? Встать с первыми петухами, обойти двор, заглянуть на бахчу. А на что мне теперь эти колья, что так заботливо вытащил я прошлым летом из гряд фасоли и спрятал под сараем? И как это я своими руками разрушу сарай, который только в прошлом году обнес новой оградой, даже калиточку сделал, и где придирчиво следил за порядком, чтоб ничего не было разбросано, неубрано, чтоб все лежало на своих местах?..
Дед Стоил вдруг начал пристально вглядываться в сумерки: на противоположном конце поля что-то чернело. Как и подобает хорошему хозяину, который до последней минуты оберегает свое добро, он заспешил туда, где, как ему показалось, был человек. Подойдя поближе, старик узнал сына.
— И ты пришел, отец? — сказал тот. — А я подумал — обойду поля. Ведь это последний наш год тут…
Долго еще после этого отец и сын молча стояли рядом и глядели, глядели на голую землю. Словно хотели всю ее унести с собой.
23
Глиняный
— Мама, я видел во сне водохранилище.
— Ох, чтоб ему пусто было!
Бабушка Катерина веретеном спихнула с колен котенка, поднялась с трехногого стула и подошла к постели:
— Что с тобой, дитятке? А ты не тонул, внучек?
— Да нет, — малыш протянул ручонки и раскрыл заспанные глаза. — Я его только увидел: такое большое, с наше село.
— Ох, и еще больше оно будет, дитятко. А что ты не утонул, это к добру. Спите, спите, а то сейчас придут матери — заругают.
Бабушка Катерина разогнула спину, поправила фартук, собрала прилипшие к нему волокна шерсти, смотала их в клубок и воткнула в кудель. Прялку поставила к стене у окна и, почти прижав лицо к стеклу, стала всматриваться своими маленькими, бесцветными уже глазами в узкий длинный двор. Круглый свинарник, сплетенный из хвороста, дрожал под ударами запертого в нем борова. Левее свинарника — кошара. Такой просторной казалась она теперь, когда осталось в ней всего несколько овец. Белые и пестрые куры важно вышагивали по двору, словно боялись ступить в грязь, и далеко обходили курятник. Им никак не хотелось входить в уродливый ящик, сколоченный из старых, сломанных досок.
Густые облака затянули небо, стало значительно темнее, уже невозможно было различить, что делается под навесом. Но бабушка Катерина знала и так, не глядя: дрова, аккуратно сложенные, дальше — бревна, доски, дырявые кружки, сломанные корзины. В одном ящике покрепче — лучинки на растопку, разбитые старые горшки, черепки. Старуха давно собиралась их выбросить, но дед Лазо не разрешал: «Пусть лежит, может, пригодится».
Да, на своем дворе бабушка Катерина знала каждый камешек в заборе, каждую соломинку. Когда муж привел ее, молодую, в этот дом, тут была только одна комнатушка с дымящимся очагом. Окна — без рам и без стекол. Их тогда наскоро заклеили газетами. После, как родилась Стоименка, пристроили большую комнату, а прежняя стала служить кухней. Когда появилась на свет вторая дочь, сделали навес и кошару обнесли плетнем. Ну, а когда родился Злати, пристроили еще одну комнату — с другой стороны кухни — и сделали чулан. Да такой чулан, что до июня в нем сохранялись капуста и соленья!
В кухоньку выходило четыре двери. Четвертая вела в огород. Когда открывали хоть одну из них, в кухне дуло, как в трубе. Сквозняк прохватывал Катерину, но пока была молодая — терпела, ничего ведь не поделаешь. А сейчас по два кожуха надевает, и все равно холодно. Хорошо хоть, что там больше хозяйничает сноха. Вот и сейчас слышно, как гремит. Поднимается по лестнице на чердак. Третья ступенька с каких пор скрипит, когда ее только починят? Должно быть, фасоли набрала на чердаке на ужин.
— Аничка, ты какую фасоль взяла?