Вчера-позавчера
Шрифт:
Часть восьмая
ЗАНАВЕС, ЗАДЕРНУТЫЙ ХУДОЖНИКОМ
Душевный покой преобразил внешний облик Ицхака. Никогда в жизни «не было надменно сердце его, и не возносились глаза его» [58] , но, когда пришел он к этому состоянию, появилась в его глазах кротость, как у человека, подошедшего к некоему итогу после тяжелой внутренней борьбы, и в его облике появилась сдержанность, заметная и в походке, и в разговоре, и в голосе. Как-то раз задержал на нем Блойкопф взгляд. Сказал ему: «Что это, Кумар, ты так переменился?» Еще как-то раз посмотрел Блойкопф на него и сказал: «Есть в тебе что-то особенное, но я не знаю, что это. Жаль, что ты не родился художником, однако ты можешь научиться превращать ремесло в искусство». Начал он обучать Ицхака изготовлению вывесок. Нашелся у Ицхака достаточный повод, чтобы не ехать к Соне в Яффу, и появилось у него новое ремесло.
58
Пс, 131.
Уже в первый день, как только пришел Ицхак к Блойкопфу, отнесся к нему Блойкопф, как к брату. Теперь, когда тот превратился в его ученика, стал относиться к нему по-братски вдвойне. Ощутил Ицхак вкус дружбы, как в те дни, когда он был с Рабиновичем. Ицхак не сравнивает Блойкопфа с Рабиновичем и Рабиновича с Блойкопфом, ведь Рабинович, даже если ему нечем заняться, человек действия, а Блойкопф витает в высших мирах даже в то время, когда что-то делает. Тем не менее есть нечто, объединяющее их, — это любовь к ближнему и чувство товарищества, доходящее до самопожертвования.
Блойкопф умел учить и прививал любовь к своему делу ученикам. Когда он садился с Ицхаком, чтобы обучать его, говорил: «Вот холст и вот краски. На первый взгляд нет ничего общего между ними, и все-таки ты хочешь сосватать их. Раз так, постарайся, чтобы из них получилась прекрасная пара, чтобы каждый, увидевший их, сказал, что не созданы краски эти ни для чего иного, как только для холста, и не создан холст этот ни для чего иного, как только для красок; и само собой разумеется, что буквы и рисунки должны быть сделаны очень хорошо, дабы не явились они тебе во сне и не напугали тебя. Как сожалею я о тех рамках, что делал, и о большинстве картин, что писал. Глупо было думать, что мысль — прежде всего, не знал я, что главное — рисунок, рисунок. Каждый, кто разбрасывает повсюду свои ногти, должен будет после смерти искать и подбирать их. И уж если ногти человека так важны — то произведения рук человеческих, суть его существования в мире, тем более важны. Сколько огорчений и сколько мучений предстоят ему, этому человеку, когда ему придется входить в дома покупателей своих картин и видеть их физиономии в рамках, которые он сделал. Ощутить такое я не пожелаю даже своим врагам. А ты должен знать, Кумар, что я ненавижу своих врагов. Может быть, существуют хорошие люди, те, что любят даже своих врагов и прощают им, я — нехороший человек и не создан для прощения. Любви так мало в мире, и я берегу ее для любящих меня. Возьми свою кисть и не жалей своих трудов, ведь не в тебе суть, а в твоей работе, и не твоя работа — главное, а произведение рук твоих. И не говори: разве стоит того лавочник этот, чтобы я вкладывал все свои силы в вывеску для него? Его товар может быть гнилым, но вывеска, сделанная тобой, должна быть хороша».
В дни эти силы Блойкопфа были уже на исходе. Он еще не понял, что смерть его близка; оттого что привык он размышлять о смерти — начал пренебрегать смертью. Падала от слабости кисть из его руки, ложился он на кровать, и закрывал глаза, и рисовал в воображении то, что сделал бы, будь он здоров. Так как картин в воображении много, а времени мало, он преодолевал себя и возвращался к своей работе.
Увидела это жена — и принесла романы, и стала читать ему, чтобы удержать его в постели. Не нравились ему романы, он терпеть не мог истории о людях и их проделках, да к тому же они вставали между ним и его видениями. Отбрасывал он от себя романы, и вскакивал с кровати, и возвращался к работе. Как-то попалась ей книга о животных, зверях и птицах. Уложила она его против его воли и стала читать ему. Лежал он с закрытыми глазами, слушал и восклицал: «Ой, я вижу! Ой, я вижу!» — и хотя утомилась Тося от чтения, он хотел слушать еще и еще. Так день, и два дня, и три дня. А ведь она — хозяйка дома, и вся домашняя работа лежит на ней: подмести комнату и принести продукты с рынка, сварить еду и сбегать в аптеку за лекарствами для мужа. Вдобавок ко всем хлопотам этим — забота о гостях, ведь надо уважить их и приготовить чашку какао, того самого какао, что является и едой, и питьем одновременно; подать гостю кушанье отдельно и напиток отдельно — для этого достатка Блойкопфа не хватает. А Блойкопф, по своему обыкновению, как только заинтересуется чем-то одним, уже не смотрит ни на что другое. Лежал он на кровати с закрытыми глазами, и она читала ему, а он не давал ей пойти на рынок или в магазин, и, когда наступало время обеда, нечего было им есть. Почувствовал это Ицхак и стал приносить разные продукты, скрывая при этом их цены. Тося была поражена, что он покупает дешевле, чем она, и согласилась, чтобы он покупал все необходимое для дома. Попадалась ей лишняя копейка — расплачивалась с ним, не попадалась — просила его подождать, пока поможет ей Бог.
Но Бог не помогал ей, а, наоборот, делал жизнь ее все хуже и горше. Ицхак не переставал заботиться о ней: мало того что покупал продукты, он еще старался успокаивать и утешать ее. Одни приносят цветы, другие приносят всякие украшения; цветы и украшения — можно прожить без них, хлеб и пища — невозможно прожить без них. Видел Блойкопф, как поступает Ицхак, и радовался, что тот следует обычаю художников и не жалеет эти «куски металла сомнительной художественной ценности». Прекрасно бы делал Ицхак, если бы посылал их отцу, который мучается с кредиторами и выплачивает им проценты. Только отцовское горе — далеко, вдали, а беда Блойкопфа — близко, рядом. Кроме того — отцу ведь надо послать десять-двадцать франков сразу, а на Блойкопфа он тратит понемножку, и не франки, а матлики и бишлики.
И уже перестал Блойкопф обучать Ицхака. Но Ицхак не перестал приходить. И когда приходит — не приходит с пустыми руками. Берет Тося апельсин, из тех, что принес Ицхак, и чистит его, и дает мужу. Сосет его Блойкопф и говорит: «Чудно! Отрадно!» В это же время переносятся глаза Ицхака в другое место и в другие времена, времена, когда его мама лежит больная, а отец стоит над ней и спрашивает: «Хочешь ты чего-нибудь?» Улыбается мама пересохшими синими губами и не отвечает, ведь если она попросит, разве есть у него хоть что-нибудь, что он может дать? Отводит Ицхак глаза от маминой улыбки и от папиного горя. Подходит Фрумечи, его сестра, и берет корзину в руки, и идет на рынок купить что-нибудь, и возвращается с рынка без ничего, потому что пошла без копейки. Выходит Вови, их маленький братишка, ей навстречу, и берет пустую корзину у нее из рук, и надевает себе на голову, как шляпу, и говорит: «Взгляните, взгляните! Новая шляпа у меня!» И он удивляется, что братья и сестры не смеются над его «хохмами» и не поздравляют его с обновкой. В это же самое время сидит Ицхак дома или в лавке и перебирает в уме все наши поселения в Эрец Исраэль, а его отец сидит и перебирает в уме все те отговорки, которые он уже привел хозяину дома, требующему плату за квартиру. Ицхак сидит и пересчитывает все блага, уготованные в Эрец Исраэль ему, а его отец сидит и пересчитывает все беды, уготованные ему. Он — не нашел всех этих благ в Эрец Исраэль, а отец — еще не закончил счет своим бедам. И оба времени, прошлое и настоящее, объединились в одну нескончаемую беду. Как-то посмотрел на него внимательно Блойкопф. Сказал ему: «Что так мучает тебя?» Сказала Тося: «Нужно подыскать ему хорошую девушку». Пригласила она одну из девушек, бывающую у них в доме. Он — не взглянул на нее, и она — не взглянула не него. Видно было, что не создан Ицхак, чтобы привлекать к себе сердце девушки.
Блойкопф отказался от книг и отдалился от друзей, протянул в комнате занавеску и сидел за этой занавеской. С тех пор как Блойкопф себя помнил, он всегда задумывался о двух вещах, составляющих единое целое: о жизни и о смерти, да только второстепенные вопросы отвлекали его от того, чтобы полностью сосредоточиться на этой мысли; теперь, когда он ощущает каждый день вкус смерти и понимает, что смерть — это одновременно и конец, и цель жизни, захватила его сердце идея — создать образ жизни и смерти. Подтолкнули его немного к этому рассказы про зверей и птиц, которые читала ему жена, и, хотя он уже позабыл их, смутный их след остался в его душе.
Итак, сидит Блойкопф за перегородкой, а перед ним холст размером в четыре локтя. И на нем он изображает леопарда, а леопарда обвил змей и душит его сверкающими буйными красками кольцами. С раннего утра и до захода солнца работает Блойкопф, наносит пятна на шкуру леопарда и перемещает кольца змея. Змей этот — жизнь, а леопард этот — смерть. Один обрушивает удар лапой на голову другого, чтобы размозжить ее, а другой — обвивается вокруг него и сжимает его в своих объятьях. И что за чудо? С того самого дня, как он пишет образ смерти, черпает он жизнь, и кажется ему, что он поправляется, и жена его старается, чтобы он пошел с ней на прогулку, как большинство образованных горожан, выходящих с наступлением вечера пройтись; и так же поступает господин Бен Йегуда, он гуляет каждый вечер с госпожой Хемдой. Но она не понимала, что всю силу свою он черпает не из чего иного, как из своего творчества, и, если он отрывается от работы, силы покидают его. Она придумывала всяческие доводы, только чтобы отвлечь его от дела, только чтобы он не переутомлялся чересчур. Это выводило его из себя, и он кричал на нее. Она была поражена и плакала, ведь никогда в жизни не слышала окрика от него. Когда он снова начинал писать, она приходила и стояла перед ним, лишь бы они помирились. Если он замечал жену и видел ее желание, то оставлял свою работу и обнимал ее, а если был очень занят, смотрел на нее сердито. Опускала она занавеску за собой, и сидела, и плакала. Так — сидит она по одну сторону занавески и плачет, а он — стоит по другую сторону занавески, и кашляет, и харкает кровью. Как только слышала она его кашель и харканье, кидалась к нему и обнимала его, а он смотрит то — на нее, то — на картину, которую пишет.
Часть девятая
РАСЧЕТЫ
Ицхак стал реже бывать в доме Блойкопфа и не приходил даже, чтобы принести что-нибудь с рынка. Ведь с того дня, как натянул художник занавес, гости казались Блойкопфу злоумышленниками, намеренно отвлекающими его от работы, пока те не стали воздерживаться от визитов.
Однажды в пятницу после полудня возвращался Ицхак с работы в доме одного христианина, владельца бани на улице Яффо, члена секты субботников; в канун субботы в полдень тот запирал баню и прекращал всякую работу. Пошел Ицхак к парикмахеру побриться — не купил он еще себе бритву. Была середина дня, когда выходят из школы учителя и из банка чиновники побриться и постричься. Подождал он, сколько смог, но очередь его все не подходила. Решил провести субботу дома и почитать книгу, а ради пустых стен дома не обязательно быть человеку побритым. Взял свои рабочие принадлежности и вышел. Идет он себе с ведром краски в руке и с небольшой лестницей на плече и смотрит прямо перед собой, как мастеровой, закончивший свою работу и заслуживший отдых и покой.
Город все еще шумен, как и в остальные дни, но приметы приближения субботы уже заметны. Хозяева магазинов и лавок, тех, где не торгуют продуктами, запирают свои магазины, гордясь при этом и чванясь в глубине души, что послал им Господь заработок и не должны они трудиться до наступления темноты, а могут встретить субботу со спокойной душой; и, запирая магазины, они гремят своими ключами, дабы услышали соседи: приближается суббота. В отличие от них, хозяева продуктовых лавок мечутся в своих лавках от ящика к ящику, от мерных сосудов для разлива жидкостей к весам. Отмеривают масло и отвешивают сахар; разливают керосин и нарезают халву; отрывают бумагу и сворачивают из нее кульки; завязывают свертки и берут деньги от того, кто дает, и записывают в блокноты тех, кто не заплатил; дают сдачу или просят еще денег; и меняют толстые свечи на тонкие и тонкие на толстые в зависимости от вкуса клиентов. Тут — торопит женщина продавца, чтобы он был поживее, а там — торопит продавец покупателя, чтобы тот взял свой товар и отошел. Тут — плачет девочка, у которой разбилась посудина, а там — протиснулся нищий просить подаяние. Тут — отмеряет винодел вино на субботнее благословение, а там — кричит какой-то скандалист, что в свечах, проданных ему в прошлый канун субботы, не было фитилей. А по улице между лавками бежит служитель религиозного суда, расклеивая объявления, и пропускает места, на которые должен был их наклеить, чтобы проучить любопытных: нечего бегать за ним. Бежит служитель, и бегут любопытные, и наталкиваются на детей, которые несут горячее, чтобы поставить в печь при ешиве. Стоит владелец печи и кричит. На одних он кричит за то, что задержались, на других он кричит за то, что поспешили; на одних он кричит, что их бутылки плохо заткнуты и могут пролиться, на других он кричит, что их бутылки заткнуты чересчур сильно — что, они боятся, что он будет пить из них? Тем временем ты уже слышишь, как дважды повторяют текст Торы на иврите и один раз на арамейском; и мальчик перед своей бармицвой учит недельную главу; и разносится запах рыбы и других субботних блюд. Старики выходят в субботних одеждах, один идет в бейт мидраш, другой — к Западной стене. У одного — шея обвязана платком от холода, другой повязал платок на шею, так как нельзя переносить предметы в субботу в карманах. Еще не закатилось солнце буднего дня, и еще не пришло сияние субботы, но каждый, для кого дорога суббота, оставляет свои дела, и торопится, и спешит ей навстречу, на час или на два часа раньше времени. Замечают стариков дети, тотчас подбегают и протискиваются между ними, сплевывая при этом шелуху семечек изо рта, и говорят: «Суббота, суббота!» «Суббота, суббота!» — сладостно шепчет один из старцев, как будто дали ему попробовать от мира грядущего. И он смотрит на небеса, не наступила ли уже там, наверху, суббота, и спешит к Западной стене, чтобы встретить там субботу, поджидающую сынов Исраэля, дабы пролить на них свои благословения. Пока земля готовится к встрече субботы, наверху все меняется, и уже другие небеса смотрят вниз. Еще не наступила там суббота, но свет ее уже сияет.