Вчера-позавчера
Шрифт:
Ицхак слушал, но не возражал. Прошли те времена, когда он горел страстью агитировать за сионизм. Достаточно того, что эти — не пристают к нему. Тем не менее он чувствует, что поддается их влиянию. К добру или не к добру — кто мы такие, чтобы нам знать это? Уже по внешнему виду похож Ицхак немного на жителей Иерусалима, а если вдуматься, так и в глубине души. И когда его подельники, маляры, прекращают работу, чтобы помолиться, оставляет он тоже свою работу и молится. И если едят они вместе хлеб, он вместе с ними благословляет трапезу. Если бы не Блойкопф, стал бы Ицхак абсолютным иерусалимцем. Молока и меда не нашел Ицхак в Иерусалиме, но — успокоился.
Часть шестая
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Ицхак ничем особо не выделяется среди других. Многие молодые люди похожи на Ицхака, и вряд ли ты обращаешь на них внимание. Ицхак не отличается ни внешностью, ни искусством беседы. Случись тебе поговорить с ним, вряд ли ты будешь стремиться побеседовать с ним еще раз. И если он случайно попадется тебе на рынке, ты не узнаешь его. Такой молодой человек, как Ицхак — кто не любит его, просто его не замечает. Рост его — средний, и лицо, широкое сверху, книзу сужается. Глаза его кроткие и не лучистые. Поступь его тяжелая, как у ремесленника, инструменты которого сдерживают поступь. В будние дни он одет в белые штаны и короткую куртку зеленого бархата в черную полоску, а под курткой — коричневая рубашка и истрепанная панама на голове — и все это заляпано разноцветными красками. Сандалии его без каблуков, и ногти блестят на его черных пальцах, и волосы выбиваются на затылке. А когда он надевает субботнюю одежду, он похож на юношу из Меа-Шеарим, притворяющегося просвещенным человеком. И некоторые портнихи и шляпницы досадуют на него: такой парень, как он, не должен был селиться в доме, все жильцы которого учителя, и писатели, и художники, и чиновники.
Шляпницы и портнихи, которые гнут свою спину ради пропитания, не признавали этого маляра. Другие молодые люди интересовали их. То, что рассказывают про этих молодых людей, похоже на истории в романах. Одни из них уже побывали в Сибири, а другие принимали участие в покушении на генерал-губернатора; одни были участниками самообороны, а другие организовывали забастовки. В данный момент находятся они здесь, в Эрец Исраэль, как овцы, уведенные пастухом от волка. Придет время — выйдут они из овчарни и разорвут волка с пастухом вместе.
Оттого что в Иерусалиме нет ни фабрик и ни бунтующих рабочих, на данный момент нечего им тут делать. И пока что сидят они себе, и обсуждают мировые проблемы, и читают лекции, и произносят речи, а по вечерам заходят к шляпницам и портнихам, пьют чай и едят разные сласти, одалживают у одной бишлик и у другой бишлик. Шляпницы и портнихи очень довольны и рады помочь людям, судьба которых начертала знак мужества у них на лбу. Хотя они сами нуждаются в этих копейках, чтобы купить на них хлеб и молоко, ведь Иерусалим — город, где не каждый день можно заработать. И эта работа в тесной комнате со спертым воздухом, без здоровой пищи, истощает силы человека, и, несмотря на то что продолжительность дня в Иерусалиме больше, чем в других местах, человек стареет здесь быстрее, чем в любом другом месте. Уже зеркало не льстит им, уже не показывает девушек с круглыми и румяными щечками, а отражает угрюмые лица, похожие на иерусалимские скалы эти, которые смотрят на тебя угрюмо. Что остается им в Иерусалиме? Что скрашивает их жизнь? Если бы не Народный дом и два-три человека, обычно навещающих их по вечерам, вся их жизнь была бы безотрадным существованием. В юности в родительском доме каждая из них что-то значила, каждый бал прибавлял ей славу, красивые юноши присылали им любовные письма, а здесь многие из них поселились в одном и том же месте, лишая друг друга работы, и все вместе — безработные. Дни тянутся и тянутся, и каждый день — длинный-предлинный. И кажется, что не кончится день никогда, но он — проходит, и вместе с ним — недели, и месяцы, и годы, которые опутывают тебя паутиной, как паук у входа в пещеру, и не найдется человека, способного прийти и эту паутину разорвать.
Ицхак не замечал ни своих соседок, ни их гостей. Со дня приезда в Иерусалим он замкнулся в себе и огородил себя со всех сторон. В конце рабочего дня он возвращается в свою комнату, и отставляет в сторону свое ведро, и бросается на кровать, чувствуя себя, как грузчик, который сбрасывает с себя ношу и высвобождается от нее, или же — подобно самой ноше, сброшенной грузчиком. Проходит час, встает он с кровати, моет лицо и руки и ждет, пока они высохнут на воздухе, чтобы не пачкать полотенце, ведь его надо стирать, а вода тут продается по порциям. Есть у него силы — готовит себе чай или какао и два-три яйца. Нет у него сил — берет кусок хлеба с помидором или с маслинами, и ест, и запивает холодным чаем, оставшимся в чайнике с утра. Поел и попил — берет книгу. Есть у него силы — сидит и читает. Нет у него сил — дремлет над книгой, то мучаясь угрызениями совести, что ничего не делает для своей души, то — наслаждаясь; так наслаждаются измученные люди минутой сна как своего рода неожиданной находкой. Тяжела война между телом и душой. Одно просит отдыха, а другая — просит знаний. Обычно в жизни сильное побеждает слабое, но что касается Ицхака Кумара, у него — слабое побеждает сильное, то есть жалкое тело — просвещенную душу. Вспоминает он Соню и думает о ней, но без особой симпатии. Мучения, причиненные ему ею, поубавили удовольствие от воспоминаний о ней. Тем не менее он находил немного утешения в страданиях; быть может, искупят они «тот самый» его грех.
Однако он не задерживался надолго на мыслях ни о Соне, ни о Рабиновиче. Отцовские письма возвращали его из чужих владений к себе домой. И он сидел, подперев голову руками, с открытыми глазами, уставившись перед собой. И вот он глядит и видит дом отца еще более тоскливым, подобным тоскливой печали на его сердце. Уже наступил вечер, но все еще не зажгли там лампу, экономят на керосине. Юделе вернулся с вечерней молитвы и берет Вови, усаживает к себе на колени и учит с ним тексты и комментарии наизусть; хотя и подрос уже Вови, он не ходит в хедер, ведь нет у отца денег платить за обучение. Итак, сидит себе Вови на коленях у Юделе и повторяет за ним. Насвистывает Вови и твердит: «Отец — а фотер, разбойник — а тотер, нарыв — а блотер. Птичка — это значит „а фейгл“, бублик — это значит „а бейгл“, тесто — можно переводить „а тейгл“». Его сестры стоят у окна и смотрят на прохожих, нет у них шляп, и им не в чем выйти. Что ждет их — Фрумечи, и Песеле, и Цизу, и Блюмечи-Лею, и Сару-Этл? Возможно, что найдется вдовец или разведенный с домом полным детей, который женится на одной из них, и та будет ему готовить, и чинить белье, и растить его детей. Тогда даже этого удовольствия, стоять у окна по вечерам, не будет у них. А он… он следует за своими желаниями, и гоняется за Сониной тенью, и отворачивается от их страданий. Вообще-то, когда он уезжал в Иерусалим, была с ним Соня добра, но чего стоит эта доброта девушки по сравнению с горем его сестер, и чего стоит эта доброта на четверть часа по сравнению со всеми теми днями, что она унижала его. Перед его отъездом обещала она писать ему письма. Посмотрим, сдержит ли она свое обещание.
Поневоле вернулись мы к разговору о Соне, но не будем задерживаться на ней, а поговорим об отце, чей образ предстал перед нами. Вот отец вернулся из лавки, и сидит, и пересчитывает деньги, хватит ли их, чтобы заплатить проценты за неделю. Если бы не отправились мы в Эрец Исраэль, не должен был бы отец одалживать деньги, и не съедали бы его проценты. И возможно, он ухитрился бы собрать немного на приданое для Фрумечи. Сколько ей, Фрумечи? Во всяком случае, она уже на выданье. Разве есть у дочери бедняка надежда найти жениха, когда молодые люди гоняются только за приданым? Здесь, в Эрец Исраэль, быть может, она нашла бы себе пару, ведь юноши Эрец Исраэль не гоняются за приданым, да только, как они не горят желанием получить приданое, так они не горят желанием жениться. Себя прокормить они не в состоянии, как же они прокормят жену и детей? Из-за нужды некоторые даже уезжают из Эрец. Если бы не уехал Рабинович из Эрец, он женился бы на Соне. Теперь, раз он не женился на Соне, хорошо было бы, если бы он женился на Фрумечи. И если даже она не такова, какой он рисовал ее перед Соней, достоинства ее на самом деле гораздо выше тех, что он выдумал.
— Отец — а фотер, измаильтянин — а тотер, нарыв — а блотер, той и реген — это роса и дождь. О росе мы просим летом, а о дожде — зимой, потому что Эрец Исраэль нуждается в росе летом и в дожде зимой, ведь все, о чем мы просим в молитве, мы просим для Эрец Исраэль.
— Что это Эрец Исраэль?
— Эрец Исраэль это имя места, где Ицикл, наш брат, живет.
— Что делает Ицикл в Эрец Исраэль?
— Ицикл сидит под своей лозой и под своей смоковницей и ест плоды рожкового дерева. И когда же мы едим эти плоды?
— Я не знаю.
— Да ведь пятнадцатого числа месяца шват мы едим их.
— Нет, нет, нет!
— Что за нет, нет, нет!
— Нет, нет, нет. Я не получил ничего в это пятнадцатое число.
— Ты не получил, но ты должен знать, что в этот день все едят инжир, финики, изюм, плоды рожкового дерева и всякие другие чудесные фрукты, которыми прославилась Эрец Исраэль.
— А почему Ицикл не присылает нам свои фрукты?
— Ицхак послал, да только пришел разбойник и схватил их. Как будет разбойник по-еврейски? Упрямишься ты, Вови? Если так, я не буду тебя учить, и, когда приедет Ицхак и заговорит на святом языке, ты будешь стоять, как истукан, и не поймешь, о чем он говорит. Скажи мне, Вови, разве хорошо это?
Соскользнул Вови с колен Юделе и заплакал. И Юделе тоже заплакал от тоски по Эрец Исраэль.
Говорит Сара-Этл сама себе: «Хорошо бы нам поесть чего-нибудь на ужин». Кивает ей Песеле головой и говорит: «Да, да, хорошо бы нам поесть чего-нибудь на ужин». Спрашивает Блюма-Лея: «Что мы будем есть сегодня?» Говорит ей в ответ Циза со смехом: «Мясо и рыбу мы будем есть», — а поскольку некрасиво смеяться над голодными, она поворачивается к старшей сестре и спрашивает: «Разве ничего не осталось от обеда?» Отвечает ей сестра: «То, что мы ели на обед, было из остатков вчерашней еды», — и она отворачивается к окну, чтобы не видели ее слез, хотя они не могут видеть ее: все еще не зажгли лампу. Ведь те две-три капли керосина, что остались со вчерашнего дня… преступление тратить просто так; нет у отца денег на покупку керосина, он должен выплачивать проценты за ссуду, взятую на наш отъезд в Эрец Исраэль.