Вчера-позавчера
Шрифт:
Отошла госпожа Блойкопф в угол, служащий кухней, ведь вся эта квартира состояла из одной комнаты, в которой — две кровати и кроватка их единственной дочери, умершей два года назад, длинный стол, на котором пишет художник свои картины, и всякие другие вещи, необходимые мужу и жене. Она отошла, но тут же вернулась и заставила гостя поклясться, что он не уйдет, пока не пообедает с ними. Перечислила ему все блюда, которые она собирается приготовить к обеду, и глядела на него добрыми глазами, как все еврейские женщины того поколения, почитавшие гостей. Почувствовал Ицхак ее взгляд, и стало хорошо у него на душе, но так как он был сыт и к тому же не привык сидеть за обеденным столом в обществе мужа и жены, то извинился перед ней — он должен идти искать работу. Сказал Блойкопф: «Что касается работы, так ты не должен спешить. Пообедай сперва, а потом поищем имена маляров в Иерусалиме, может быть, один из них возьмет тебя в долю и, даст Бог, найдешь какой-нибудь заработок. Ох, заработок, заработок! Тот, кто выдумал его, не любит людей, а тот, кто лишает людей заработка, тем более не любит людей. Много раз пытался я исхитриться и найти способ заработать на жизнь, да только я занят вещами более важными, чем заработок, и нет у меня времени ни на что другое. И может быть, это хорошо, что не нашлось у меня для этого свободного времени, ведь если бы я занялся еще чем-нибудь, кому было бы хорошо от этого? Разве что нашлись бы другие бесталанные люди, которые бы стали подражать мне? И как бы тогда выглядел, дорогой мой, наш мир?»
Задержался Ицхак у Блойкопфа и после обеда. В честь гостя хозяин дома прервал свою работу, стал рассказывать ему обо всем, о чем обычно рассказывает художник, и похвалил Ицхака за то, что тот переехал из Яффы в Иерусалим. «Потому что нет ни одного мгновения в Иерусалиме, чтобы не ощутил ты что-то от вечности. Только не каждому человеку это дано, ведь Иерусалим открывается только влюбленным в него. Давай, Ицхак, обнимем друг друга в знак того, что удостоились мы жить в Иерусалиме. Вначале, когда я уподоблял Иерусалим другим городам, находил я в нем множество недостатков, потом открылись мои глаза, и я увидел его. Увидел я его, брат мой, увидел его. Что я говорю тебе, друг мой, разве способен человеческий язык передать даже самую, самую малость? Помолись за меня, брат мой, чтобы дал мне Всемогущий жизнь, и я покажу тебе кистью в моей руке то, что видят мои глаза и чувствует мое сердце. Не знаю, верю ли я в Бога, но знаю, что Он верит в меня и открыл мне глаза, дабы я увидел то, что не всякий глаз видит. Были бы у меня силы рисовать — как бы я рисовал! Кто здесь? Опять госпожа Блойкопф? Что ты хотела сказать, госпожа Блойкопф? Нет, моя дорогая, ничего я не прошу, только покоя, но вот покоя не нахожу я, потому что всегда эта женщина меня беспокоит. Каждую секунду она приходит и говорит: Шимши, может быть, птичьего молока ты хочешь? Шимши, может быть, голубой небосвод расстелить под тобой? Вы можете подумать, что из любви ко мне она делает так? Нет, просто беспокоится: вдруг овдовеет и будет вынуждена ходить в черном, а черное не идет ей». И тут схватил он жену и поцеловал ее в губы, но тут же вытер ей рот, ведь болен он всякими заразными болезнями, жаль, если и она заболеет, ведь она — из Галиции, а уроженцы Галиции — хорошие люди, хотя есть разница между Восточной Галицией и Западной Галицией; жители запада похожи на польских евреев, а «поляки» похожи на «русских». А «русские»…. Но ведь мы знаем, какие они. И тут положил Блойкопф руку на плечо Ицхаку, и закрыл глаза, и сказал: «Знаю я, что вынесен мне приговор умереть среди „русских“, и нанял я себе человека из наших, из моего города, чтобы помолился он за упокой моей души, говорил кадиш после моей смерти и учил раздел из Мишны».
И продолжил Блойкопф: «Насколько вы знаете меня, я не сбиваю свои ноги по святым местам. Это я оставляю тем, кто спешит из одного святого места в другое святое место. Я… Довольно с меня того, что я — в Иерусалиме. Однако одно место есть в Иерусалиме, куда я прихожу раз в год в праздник Шавуот, и это — могила царя Давида, ведь царь Давид дороже мне всех евреев в мире. Могучий царь, все дни своей жизни воевавший с Голиафом-филистимлянином и с другими ненавистниками народа израильского, да и евреи тоже, не будь они помянуты вместе с врагами, наверняка досаждали ему сильно. Несмотря на это, он находил время играть на арфе и сочинять песнопения для всех несчастных и униженных, царь этот — как можно не любить его? Итак, взял я за правило ходить каждый год в праздник Шавуот утром к его могиле. И когда я иду к Давиду, я не ем ни крошки, даже капли какао не пью, чтобы не возноситься над бедными и нищими, что стоят всю ночь и молятся. И я надеваю свою красивую рубашку с красными полосками, ту самую, что надевал в день свадьбы, надеваю самую лучшую свою одежду, как и полагается человеку, идущему к царю. В прошлом году в праздник Шавуот пошел я, как всегда, в Старый город. А тот день был ужасно жаркий, как обычно бывает здесь в Иерусалиме; каждый Шавуот стоит страшная жара в городе, так что кажется, будто швырнули тебя в огненное пекло. Но для меня не существует жары — иду я и представляю себе царя Израиля, как он берет свою арфу и играет на ней. И отголоски этих чудных мелодий, на которые он сложил псалмы, скрашивают мне дорогу. И хотя я не знаю на память ни одного из псалмов, знаю я, что, если открою рот и запою, придут все эти слова и присоединятся к мелодии. Однако я человек воспитанный и не открываю рта. А музыка звучит и звучит во мне, так что хочется мне плакать от сладости этой. Вдруг голова моя закружилась и ноги подкосились. Вы, конечно, думаете, что от жары или оттого, что не ел я ничего на завтрак? Не так это, а из-за сладости той. И уже не чувствую я ни ног своих, ни головы своей, а вибрирую весь в мировом пространстве, как вибрирует в воздухе лопнувшая скрипичная струна. Подошел ко мне человек на вид лет шестидесяти или постарше, заросший бородой и с длинными пейсами, и поднял меня, и привел в переулок возле бейт мидраша карлинских хасидов, и усадил на какой-то камень, и вынес рюмку водки, и поднес мне ко рту, и отрезал мне кусок сладкого пирога. Когда я пришел в себя, я был поражен: хасид… с бородой и с длинными пейсами… помогает бритому, в шортах? Поскольку я не привык скрывать свои мысли, я сказал ему: „Если бы ты знал, что грешник я, наверняка не дал бы ты ни вина твоего и ни пирога твоего?“ Улыбнулся он мне и сказал: „Что ты кичишься своими грехами? Разве есть у тебя силы грешить? Ведь даже эту маленькую рюмку водки ты не в силах выпить“. Понравился мне этот хасид, и я спросил: „Из какого города ты?“ Назвал он мне имя своего города, и оказалось, что мы земляки. Как только услышал я это, не отстал я от него, пока он не сказал мне, где он живет и как найти его. Прошло несколько дней, выгреб я все деньги, что были в доме, и отправился к нему; и нашел его сидящим над книгой, а дом его такой же, как у всех бедняков и нищих в Иерусалиме. Сказал я ему: „Я пришел по делу“. Положил он платок на свою книгу и сказал мне: „Со дня, как удостоился я поселиться в Иерусалиме, оставил я все свои дела и не занимаюсь ничем, кроме Торы и молитвы“. Сказал я ему: „Ради этого дела я и пришел. Вот я даю тебе пять бишликов, и я готов добавить тебе до восемнадцати бишликов, если ты пообещаешь, что будешь говорить кадиш после моей смерти“. И тут же выложил я перед ним все деньги, что были в моей руке, те самые пять бишликов. Всплеснул он радостно руками и сказал: „Благословен Творящий добро даже грешным! Деньги я возьму, я нуждаюсь в них, но говорить кадиш после твоей смерти не берусь, а вдруг я умру раньше тебя? Что я тогда отвечу перед небесным судом? Что взял деньги не по праву? Но старый отец есть у меня, и ребецн [49] из города Шуц, мир праху ее, пообещала ему, что он проживет сто двадцать семь лет, а она была великая праведница и предсказывала большие чудеса, так как был у нее посох рабби Меира из Перемышля. А тебе, как можно судить по твоему виду, тебе не больше тридцати, и, даже если даст тебе Господь семьдесят лет, все еще отец мой будет жить после тебя еще семь лет, сейчас он близок к восьмидесяти. Пойдем к нему, и он поможет тебе“. Пошли мы к нему, и изложил я перед ним свою просьбу. Принял он это на себя. И еще пообещал учить раздел Мишны за упокой моей души».
49
Жена ребе (раввина).
Госпожа Блойкопф вытерла слезы, покатившиеся по ее милому молодому лицу. И у Ицхака тоже готовы были политься слезы. Выпрямился Шимшон, и встал во весь свой рост, и засмеялся, и сказал: «Дурачил я вас, я не собираюсь умирать, я должен сделать большую работу, и я обещаю вам, что не уйду из мира, пока…», — не успел он закончить свои слова, как зашелся в кашле и начал харкать кровью. Покраснела его шея, и напряглись все жилы, и посинело его лицо, как селезенка, и пальцы его побелели, будто отлила от них кровь. Закачался он из стороны в сторону и закричал: «Собачьи отродья! Харканья эти… не дают человеку поговорить с другом. Что вы раскаркались надо мной или я вам что-нибудь сделал?» Взглянул он на Ицхака и сказал: «Что ты скажешь на это? Кричат и воют, как недорезанная телка». Заторопилась Тося и вытерла ему рот от мокроты. Погладил умиротворенно Шимшон ее руки и сказал: «Итак, на чем мы остановились?»
Часть пятая
СРЕДИ ИЕРУСАЛИМСКИХ МАЛЯРОВ
Не прошло и пяти дней, как присоединился Ицхак к иерусалимским малярам. Плата, которую положил ему заказчик, была мизерной, но, несмотря на это, он согласился — ведь другие не желали дать ему даже этой мизерной суммы. Начал Ицхак работать как поденщик, с восхода солнца и до заката. Из Яффы привез Ицхак отличные краски, купленные им у лавочника из Одессы, но иерусалимские маляры называли эти краски венскими из-за Ицхака, так как Ицхак — из Галиции. А Галиция расположена в странах империи, а столица империи — Вена, город Франца-Иосифа, императора, простершего свою милость на большинство ашкеназов в Эрец Исраэль и взявшего их под свое покровительство, дабы защитить их от произвола притеснителей.
Ицхак пришелся по душе своим напарникам, и ему было хорошо с ними; таковы обычаи в среде иерусалимских ремесленников, приветливых с каждым человеком. Они смиренны и невысокого о себе мнения, ведь ими пренебрегают и их принижают местные власти, выдающие им халуку по числу членов семьи и не добавляющие им ничего из особых средств, которые поступают к ним время от времени, а добавляют знатокам Торы и другим именитым горожанам. И поскольку Ицхак родился и вырос за границей, а большинство жителей Иерусалима привыкли думать про любого европейца, что тому в руки переданы ключи от мудрости, то они обращаются к нему со всякими трудными вопросами, чтобы посоветоваться. Ицхак не кичится перед ними, напротив, принижает себя и отвечает таким образом: «Разумеется, собирались вы поступить так-то и так-то — и правильно собирались». Если они говорили ему: «Это нам в голову не приходило», — возражал им: «Шутники эдакие, испытать вы меня хотите?» И они не перестают удивляться, но не знают, чему удивляться сначала — наивному простодушию или скромности этого европейца. Не прошло много времени, как его товарищи полюбили его и создали ему добрую славу: может он делать своими красками то, что не всякий маляр может. Нам неизвестно, был ли Ицхак лучшим мастером, чем остальные маляры Иерусалима, или его товарищи думали про него, что он лучше их. Так или иначе, оба эти фактора вместе сослужили Ицхаку хорошую службу. Дело дошло до того, что как-то раз понадобился русскому консулу маляр, и привел к нему господин Соломяк Ицхака, товарища нашего, потому что не делает ничего русский человек в Эрец Исраэль, не посоветовавшись вначале с господином Соломяком. И когда услышал господин Соломяк похвалы Ицхаку Кумару, он привел его к консулу. И как вышло у него с русским консулом, так вышло с австрийским консулом и с немецким консулом, ведь каждый консул в Эрец Исраэль спешит сделать то же самое, что делает другой консул, — все они весьма заботятся о своей чести и хотят продемонстрировать свою силу в Иерусалиме. И как вышло у Ицхака с ними, так вышло и с французским консулом, а тот расхвалил его Энтебе, и когда услышал Энтебе похвалы Ицхаку из уст французского консула, то завязал себе на память узелок на своем галстуке. И когда пришло ему время идти на прием к паше, сказал ему Энтебе: «Вот я присылаю мастера из наших мастеров поправить то, что попортило время во дворце его величества». И кого же он прислал ему? Прислал ему товарища нашего, Ицхака Кумара. И Ицхак стер все следы вина со стен дворца паши, заляпанных им и его друзьями во время пьянок в дни рамадана, и расписал эти стены к удовольствию паши. И паша воздал ему должное. Когда понадобилось делать ремонт в их мечети на Храмовой горе и хотели пригласить маляров из Египта, сказал паша: «Вот я посылаю вам еврейского парня, по сравнению с которым все египетские мастера похожи на комара перед верблюдом». И прислал к ним товарища нашего, Ицхака. И возможно, Ицхак был единственным, кто поднимался, и входил внутрь, и выполнял свою работу в самом святом для нас месте; остальные мастера в Иерусалиме боятся входить туда, ведь мы не чисты из-за прикосновения к мертвым, и нет у нас праха красной коровы [50] . Жаль, что нашего героя не назовешь хорошим рассказчиком, он не способен описать то, что видели его глаза. Больших заработков Ицхак не видал, поскольку дело свое он хорошо делает, и руки его обмана не ведают, а тот, кто честно работает, много не заработает. Но раз уж Ицхаку не много надо: и на еду он особо не тратит, и за квартиру мало платит, он вполне мог существовать и даже мог приобрести себе новую одежду. А Ицхак нуждался в новой одежде — та, что он привез с собой из Яффы, была слишком легкая, а климат в Иерусалиме не простой, и у любого, кто не знает об этом, могут возникнуть проблемы.
50
Во времена Храма прах красной коровы применялся для очищения от ритуальной нечистоты, возникающей при прикосновении к мертвым.
Не каждый день работал Ицхак у вельмож и консулов, у пашей и в мечетях. Основная работа Ицхака была у домовладельцев, как наших, так и их. Были среди них люди добросердечные и с хорошим вкусом, им было в радость обновить свой дом свежими красками, а были — скупцы и скряги, которые сердятся и злятся, что вынуждены вкладывать свое серебро и золото в краски. И так же обстоит дело с оплатой. Есть такие, что на словах готовы осыпать тебя золотом за твою прекрасную работу, а когда приходит время уплаты, удерживают тут бишлик и там матлик. А есть — совсем скупые люди, трудно им делать хорошее другим, и должен работник сильно постараться, чтобы вытянуть из их рук копейку. Вначале нанимался Ицхак помощником к другому маляру. Потом начал работать самостоятельно или в доле с другими. Так, работал он вместе со стариком и парнишкой из семьи иерусалимских маляров. Сын старика, отец паренька, уехал в Америку искать свое счастье. Нашли у него болячку на одном глазу и не впустили его. Отправился он в другие края и не вернулся. Взял старик с собой внука, чтобы обучать его ремеслу. У одного — силы на исходе, а другой — еще не достиг и половины своих сил. Работают они смиренно и не поднимают глаз от рук.
И Ицхак, наш товарищ, тоже не поднимает глаз, делая свое дело молча. Что сказать и о чем говорить? Если обернемся назад, увидим, что даже речи, что мы произносим по необходимости, хуже молчания. Скольких бед и скольких страданий мог бы избежать наш народ, если бы не наша страсть к разговорам. Не вел бы ненужные разговоры Ицхак с Соней, не запутался бы он и не согрешил бы перед своим другом, обманув его. Что осталось Ицхаку от всех его бесед с Соней? Она — в Яффе, а он — в Иерусалиме, и между Иерусалимом и Яффой встают высокие горы. Как-то раз зашел Ицхак в один из бейт мидрашей, и был там один проповедник, реб Гронем Придет Избавление, ругавший легковерных людей, которых искуситель соблазняет грешными делами. И что же делает искуситель? Если видит, что люди тянутся к ним, он делает грехи еще более привлекательными в их глазах, чтобы те старались еще и еще, а под конец уводит соблазны в одно место, а грешников — в другое место, так что вылезают у тех глаза и нет им от этого всего никакого удовлетворения. Это похоже на то, как издеваются над собаками: показывают собаке бифштекс, но как только собака подпрыгивает, чтобы схватить его, отводят от нее мясо; в конце концов, собака приходит в бешенство от неутоленного желания.
Смешивает Ицхак краски и проводит кистью по жалюзи на окнах. Пока не сделали эти жалюзи, росло то дерево в лесу среди других деревьев, и Господь, Благословен Он, овевал его ветром, поливал дождем, спускал на него росу, а птицы сидели на нем, щебетали и пели. Пришло время, появились дровосеки и срубили дерево. Вспорхнули птицы и улетели оттуда. Выходит, что все труды Господа, Благословен Он, были напрасны. Прошло еще время, и протащили дерево с места на место, по рекам, морям и по суше, пока не прибыло оно сюда. Увидел его столяр и купил. Обстругал, почистил и изготовил множество планок. Прибил он эти планки одна к другой, и получились жалюзи. Приделали эти жалюзи к стене, чтобы защищали они окно от дождей, и от ветров, и от солнца, и от птиц. Стоит теперь Ицхак перед жалюзи, и проводит по ним своей кистью, и наносит на них краску, и то же самое делают два его сотоварища с другими окнами. Поднимает Ицхак глаза и осматривается вокруг. Горы и холмы опускаются и поднимаются; и долины лежат в глубине, и тишина царит там, и еще большая тишина растворяет в себе тишину первоначальную; и скалы и утесы вздымаются, и травы выглядывают из них, похожие на пузыри; и какой-то серо-голубой сиреневатый свет блистает на пузырях, только пузыри эти — не что иное, как просто трава. И свет пляшет меж скал, и они раскачиваются и движутся, как стада. И слышится оттуда звук, похожий на звук пастушеской свирели. Когда был Ицхак мальчиком, он учил, что праведник Йосеф был пастухом, и Моше был пастухом, и царь Давид был пастухом. Теперь стоит он на том самом месте, где стояли предводители Израиля, и овцы и козы пасутся там, и пасет их арабский пастух. Воспрянул Ицхак духом и запел одну из песен Хемдата. Сколько дней и сколько лет минуло с того дня, как прочел Ицхак эти стихи впервые, сколько бед приключилось с ним, с Ицхаком, но всякий раз, когда эта песня просится ему на уста, сердце его бьется как в первый раз, и он подобен человеку, который изо всех сил пытается забыть свои горести и предаться радости и веселью. Услышали Ицхака оба его товарища, подняли головы, пораженные и ошеломленные, ведь никогда в жизни не слышали они человека, поющего за работой.
Спросил парнишка Ицхака:
— Ты помощник кантора?
— Почему? — удивился Ицхак.
— Потому что услышал я, что ты поешь.
— Пел я для себя, так просто.
— А, так ты сионист! Слышал я, что любят сионисты петь всегда «Еще не потеряна наша надежда!».
— Что еще ты слышал о сионистах, дорогой?
— Слышал я, что хотят они приблизить избавление при помощи всякого рода прегрешений.
— Почему именно путем прегрешений?
— Не придет сын Давида, но только — в поколении, когда все — праведники или все — грешники, но ведь грешить легче, чем соблюдать заповеди, поэтому они не соблюдают заповеди.