Вчера-позавчера
Шрифт:
Арзаф не любит гостей, ведь те пристают к нему с расспросами. Но если уж гости приходят к нему, он не отталкивает их, только просит, чтобы не дотрагивались ни до одного чучела, чучела эти — сердитые. Если гости слушаются его, так хорошо, а если — нет, рычит Арзаф, как дикий зверь, или кричит, как хищная птица. И даже если понимают посетители, что это голос Арзафа, то пугаются и в ужасе убегают.
Приятели Ицхака были знатоками во всем, что касалось Иерусалима, и умели рассказывать о городе и о его истории, его строителях и разрушителях. И частенько они приводили изречение из Танаха, связанное с данным местом. Все то время, что Ицхак слушал, он не переставал удивляться. Знал Ицхак, что были у нас прорицатели и пророки, но не знал, что слова их до сих пор живы, актуальны и так или иначе касаются проблем сегодняшнего Иерусалима. В хедере у своего меламеда немного учил Ицхак Танах, и в бейт мидраше, где он молился в детстве, были изодранные религиозные книги, в которые он никогда не заглядывал, так как привык к легкому чтению, когда человек читает для развлечения или для общего развития. И вот стоит Ицхак в Иерусалиме, в городе, где стояли Ишайягу и Ирмиягу и многие другие пророки, и слова их все еще звучат среди этих камней.
Гуляют товарищи Ицхака вместе с Ицхаком и рассказывают ему про Иерусалим прежних времен и про Иерусалим наших дней. Некоторые из рассказов кажутся нам легендами, но на самом деле так все и было — Иерусалим привык к чудесам, ведь глаза Всевышнего прикованы к этому городу и Он не перестает заботиться об Иерусалиме даже в унижении его. А если и нет в их рассказах чего-то необыкновенного, душа человека все равно тянется к ним, ведь речь идет об Иерусалиме.
От славословий в адрес Иерусалима переходят они к восторженным рассказам о своих отцах и дедах, иерусалимцах. Некоторые из их рассказов кажутся легендами, но на самом деле так все и было, ведь предки их были людьми великими, и то, что происходило с ними, было великим. Слушает Ицхак, и ему тоже хочется рассказать о деяниях реб Юделе-хасида, деда своего, которого Всевышний поднял из праха, но как же он начнет рассказывать — не знает он, как увязать одно событие с другим. В детстве, когда была жива его бабушка и рассказывала о чудесах Всевышнего, совершенных Им для своего хасида, реб Юделе и для трех его скромных дочерей, не было у Ицхака разумения, чтобы понять это. В отрочестве, когда его тетки рассказывали о деяниях реб Юделе, их деда, интересовался он другими рассказами, где, как правило, насмехались над праведниками и хасидами. Теперь, когда душа его жаждет рассказывать, он не знает, с чего начать, и не помнит точно всю последовательность событий. Был похож Ицхак на своего отца. Если просили того рассказать что-нибудь из жизни его деда, он вздыхал и говорил: «Что я знаю? Одно только я знаю, раньше было хорошо, а теперь — плохо». Придет время, и забудут деяния этого хасида, как будто бы никогда ничего не было. И уже есть потомки этого хасида, которые отрицают все эти истории и говорят, что уличные певцы сочинили все это забавы ради. Поэтому хорошо делает его брат Юделе, думает Ицхак, что начал записывать историю жизни нашего деда в стихах, ведь Юделе владеет искусством рифмы, как настоящий поэт.
Бродит Ицхак в окрестностях Иерусалима, а мысли его бродят в другом месте. И там тоже — суббота, и там тоже — лето, только времена — иные, то есть нам еще не двадцать пять, а семь-восемь лет. И уже закончила бабушка Ицхака читать недельную главу в своем молитвеннике, и вышла, и присела на каменную скамью перед домом. Руки ее опущены на колени, и тень сладкой грусти лежит на ее морщинистом лице. Подходят ее соседки и подсаживаются к ней, и она рассказывает им печальным тихим голосом (тем самым голосом, которым вначале читала недельную главу в своем молитвеннике) о чудесах Всевышнего, совершенных Им ради хасида своего, реб Юделе-хасида. Иногда женщины вздыхают, а иногда радостно вскрикивают. Но ее голос звучит ровно. Сколько лет уже прошло?! Старушки нет уже на свете, да и изо всех тех женщин, что слушали ее рассказы, многих нет. Но тот напев все еще звучит, и слышит его Юделе, и пишет историю жизни реб Юдла.
Поднимает Ицхак глаза в поисках брата, а видит своих спутников. Думает о каждом из них и решает про себя: этот подходит той моей сестре, а тот подходит этой сестре. Тут же вспоминает, что сестры — за границей, и знает, что никогда не встретятся этот — с той и та — с этим.
Те, кто эмигрировал в Америку, через год-два привозят своих братьев и сестер к себе; те, кто совершил алию в Эрец Исраэль — хорошо, если они сами не уезжают из Эрец. Деньги, что занял отец для Ицхака, он еще не вернул ему, как же может он думать об алие своих сестер?
К тому времени, о котором идет речь, съехал Ицхак с квартиры в доме выкреста. С первого дня в доме выкреста не был он в восторге от своей комнаты, летом — из-за жары, зимой — из-за холода, днем — из-за темноты, ночью — из-за крыс. Случилось так, что один из его соседей привез свою мать из России, а та не смогла ужиться с невесткой; пожалел его Ицхак, оставил ему свою комнату, а себе снял комнату в квартале Зихрон-Моше.
Квартал этот был построен за год до нашего прибытия в Эрец Исраэль, и он значительно лучше других кварталов, так как строился по усовершенствованному проекту и с учетом санитарных норм. Каждый дом стоит отдельно, и посередине пролегает улица, и на обочине улицы посажены деревья — летом они будут давать тень, а в Суккот — ветви для крыши сукки. И хотя один «умный» врач предостерегал, чтобы не сажали люди деревья, поскольку деревьям нужна вода, а вода разводит комаров, а комары приносят малярию — несмотря на это, посадили они деревья и — страдают от жажды, но поливают их, а женщины любуются, как подрастают вместе с деревьями их малыши. Как хорош этот квартал, так хороши его обитатели. Хороши перед Богом и хороши друг с другом, и не преследуют других из-за их взглядов. Есть здесь — торговцы и лавочники, есть — учителя и писатели. Некоторые пишут в газетах, а некоторые служат в благотворительных учреждениях. И так как расходы на содержание дома значительно больше их доходов, они обычно сдают одну-две комнаты. Живут в них студенты учительского семинара, простые еврейские юноши, жаждущие знаний и говорящие на иврите, скромные и послушные. Как-то раз они не пришли на занятия, и учителя решили, что ученики объявили забастовку, но когда пришли они к ним — увидели, что те лежат в кроватях больные, дурная пища и тяжелая учеба лишили их сил и довели до болезни.
Сблизился Ицхак с четырьмя из них, выходцами из Галиции, убежавшими из родительского дома: мешочек с тфилин в руках, немного еды в карманах и светлая надежда на будущее. Они не совершили алию, подобно Ицхаку, чтобы пахать и сеять, но — для того, чтобы изучать Тору и науки на Святой Земле в Святом городе в чистоте и святости и на святом языке. И вот они соблюдают заповеди Торы в бедности, и принимают страдания с любовью, и не возмущаются, а, наоборот, поют песни Сиона и его гимн, и пробуждают в сердцах своих друзей в Галиции тоску по Эрец. Хотя они изучают науки и являются студентами семинара, а Ицхак — не кто иной, как простой рабочий, они приветливы с ним и приближают его к себе. А когда услышали они, что есть у него знакомая девушка в Яффе, им стало сниться, что она приезжает в Иерусалим, и приходит к Ицхаку, и они знакомятся с ней — наяву они не были знакомы ни с одной девушкой. Один из них написал об этом стихи и напечатал их в газете «Хапоэль Хацаир» или, может быть, в другом месте. Сон их не сбылся: Соня не приехала в Иерусалим и не пришла к Ицхаку. Но она сдержала свое обещание писать ему письма.
Соня сдержала свое обещание. Раз в неделю она писала Ицхаку. Письма ее — лучше писем Ицхака и длиннее писем Ицхака, и еще одно достоинство есть в ее письмах — нет в них ничего лишнего, пишет ли она о себе или пишет она о других, и даже вещи, не имеющее никакого отношения к Ицхаку, важны и интересны для него. Иногда Соня хочет посмеяться и присоединяет к своему письму послание от некоего хозяина большого магазина в Яффе или фермера, владельца полей и виноградников, которые просят ее руки. Молодые люди, глупцы вы этакие, думаете вы, что Соня создана для брачного ига? Эти послания со сватовством, те, что Соня шлет Ицхаку, чтобы рассмешить его, — есть в них польза: ведь из них ты видишь, что все считают Соню свободной, значит, и Ицхак не должен думать, что она все еще принадлежит Рабиновичу и что он, Ицхак, согрешил перед другом.
День, когда приходит письмо, — счастливый день для Ицхака, как один из первых дней его сближения с Соней; только в те первые дни он упрекал себя в глубине души, а теперь он спокоен, и если чувствует он волнение в душе, то облекает его в слова и пишет ей. И хотя Ицхак, наш товарищ, не привык писать, иногда он находит нужное слово на кончике пера, и, когда он переносит его на бумагу, слово это приносит покой его душе и отдохновение телу. Вспоминает Ицхак все чудесные часы, проведенные с Соней, и чувствует страстное желание увидеть ее; а потом вспоминает ужасные часы, выстраданные в последнее время, и успокаивается, как будто нет никакой разницы: здесь Соня или нет здесь Сони.
Со временем сократились ее послания. Он писал ей длинные письма, она отвечала ему вкратце. Писал ей коротко, не отвечала ему ничего. Писал ей: «Почему ты меньше пишешь мне?» Отвечала ему: «Что я тебе напишу? Новое не наступило, а старое устарело».
И он тоже стал меньше писать. Хочет написать много, а пишет мало. Хочет написать немного и не пишет ничего. Иногда сочиняет для нее в душе длинное письмо, но как только садится за письмо, видит, что не о чем писать. Неделя приходит и неделя уходит; ни он не пишет ей, ни она — ему. Несмотря на то что они оба поступают одинаково, то есть оба не пишут, сетует он на нее за то, что она прекратила писать первая, ведь ей это ничего не стоит: приходит на почту, берет бумагу и чернила и пишет на одной ноге безо всякого труда, не то, что он, — он должен привести мысли в порядок и успокоиться. Когда прошло несколько недель без письма от нее, вспомнил он те послания, что она присоединяла к своим письмам, и подумал, что, может, она обручилась или просто заинтересовалась одним из претендентов на ее руку. Странная сила дана этой девушке: делает все, что ей вздумается, и не чувствует укоров совести. Понимал Ицхак, что надо бы ревновать — и не ревновал. Неужели ему все равно? Неужели найдется человек, который видит, что его суженая отдана другому, — и молчит? Человек может терпеть страдания и даже радоваться им, чтобы сбросить лишний вес, но видеть свою суженую с другим и молчать?! Не каждый человек может вынести это.
Однажды приехал один его знакомый из Яффы в Иерусалим и передал ему привет от Сони. Ицхак не спросил его, наказала ли Соня передать ему привет или он сделал это сам по себе. И прощаясь с ним, Ицхак не передал ей привет. Когда тот ушел, сидел Ицхак и злился: этот человек, у которого нет с Соней ничего общего, живет в одном городе с Соней, а я — сижу здесь, далеко от нее. Пришло ему в голову, что нужно поехать в Яффу. А так как не ясно ему было, что он ищет там, это только раздразнило его. Наконец, спустя некоторое время, начали его мысли проясняться, приходить в порядок, и каждая мысль нашла себе выражение — только они разделились и стали спорить друг с дружкой. Одна говорила: «Поезжай в Яффу и разруби все узлы», а вторая говорила: «Нет, наоборот, затяни их». А третья насмехается и говорит: «Пока не утек песок из Яффы — лети туда, и набери полную горсть песка, и сплети себе веревку, и привяжи ею твою Соню, чтобы не оторвалась от тебя вовек». Когда Ицхак представлял себе, как он приезжает в Яффу и стоит перед Соней, он не чувствовал себя наверху блаженства, но ощущал себя человеком, которого принуждают сделать то, что он не в силах сделать. Понимал Ицхак смутно, что источником его силы является любовь других к нему, а когда любви этой нет, любая мелочь может сокрушить его. Поэтому он боялся появиться перед Соней и оставил этот вопрос повисшим в воздухе.