Вчера

Коновалов Григорий Иванович

был не столь умен.

– Хорош конь?
– спросил Кронид.
– Возьми его себе.

только иди жить ко мне. Будешь хозяином. Дом у меня хороший, хозяйство справное, а детей нету. Ну?

В это время Алдоня вынес из-под сарая вяленую рыбу на веревочке, бросил на камень у кауза.

– Ты, Кронид Титыч, не тревожь парня понапрасну, - сказал Алдоня. Андрияш сдан на мои руки, и я, покуда жив, не оставлю его.

– Голод надвигается. Куда денетесь? А я, как наседка, крылья растопырил, скликаю сирот в мой дом на житье. Одинок, кому

я отдам хозяйство? Иди ко мае, Ручьев, земли теперь у меня глазом не окинешь. Кони сильные.

Алдоня начинал злиться, бритые губы дрожали.

– Конями не сманишь: чужие они у тебя, Кронид.

Да у нас с Андрияшем есть своя лошадь - толстоногая.

Переживем зиму, а по весне уйдем в Медногорск. Буду подрабатывать, а парня в школе учить. А хозяйство что?

Дым! У помещиков посильнее были имения, а где они?

– То помещики-паразиты, а мы трудовики. Земля наша.

– Погубит земля вас при вашей жадности!
– весело сказал Алдоня. Из кармана широких домотканых штанов вытащил плоскую бутылку с желтоватой самогонкой.

Кронид облизал свои сухие губы. Непривычно виноватая улыбка прошла по его суровому лицу.

– Винопитию не учись от нас, в будущей твоей жизни совсем это ни к чему. Не будут пить такое дерьмо.

– Такое не будут, похуже придумают, - возразил Алдоня и очень ловко выплеснул из кружки самогонку в свой рот.

– В тебе, парень, догадки нет: взрослые пьют, а ты в рот глядишь. Шел бы куда, - сказал Кронид.

Когда я пришел на зов старика, Кронид, красный от самогона, смеялся над богом, а Алдоня, мудро усмехаясь, повторял:

– Да без выдумки-то человек станет хуже свиньи.

Они закурили самосад с цветенью и снова заспорили.

Не понимая их, я все же чувствовал: связывает этих не похожих друг на друга людей какая-то давняя тайна. Оба они казались мне скрытными, подозрительными. И я побаивался их.

Алдоня проводил Кронпда за плотину до дороги, вернулся озабоченным, прятал глаза под нависшими бровями.

– Давай-ка, милый, подальше от этой мельницы. Кому бы она ни досталась, нам с тобой все равно нечего молоть.

Сумерками мы с Алдоней ушли на бахчи, в сладкий настой дынного запаха. Легли в подсолнухах. Поглаживая ладонью шершавый ствол подсолнуха, я слушал старика, горестно недоумевавшего:

– Век бы любоваться человеку ночными небесами, смотреть, как звезда перед звездой радостно похваляется сияньем. Так нет, человек с ружьем да ножом подкрадывается друг к другу.
– Помолчав, он уверенно, с какойто мстительной жестокой радостью продолжал: - А может, к лучшему полымем взялась земля, а? Много срама в жизни, много пакостников среди людей. Одни сгорят, другие поумнеют. Возьми, к примеру, Кронида. Кто раз берет его, что за человек? Хлебнул лиха, чего там говорить! Справедливость ищет, а какую? Еще царь-государь прогнал его в пятом годе в далекие земли. Живут там, как на погребе со льдом: летом земля оттает на глубину борозды, а ниже - одна мерзлынь. И лежат, Андрияш, в той мерзлоте вековечные звери косматые, околели они давным-давно и ни черта не портятся. Вынимай, свежуй и вари похлебку. Народ там меднолицый, глаза отодвинуты к ушам. Добрые, как святые дурачки. Попросись к нему ночевать, так он все для тебя, даже с женой спать велит.!.

Может, туда нам с тобой убежать от голода, Андрияш, а?

– А ты был там?

– Где я был, там меня нет. Не люблю, когда выспрашивают. Знай это. Достаточно надоели с расспросами при старом режиме. Через этих допросчиков я остался разнесчастный... Спи ты, ради бога!

Рано утром пришла к нам на бахчи девчонка в бордовой кофте и льняной юбке, с непокрытой светлой головой.

Пока она шла по тропе, останавливаясь и ощупывая арбузы, Алдоня говорил мне:

– Эту Настю величают по матери Акулинишной.

Отец-то у нее, видишь, майский ветер. Многим в войну-то родителем стал майский ветер-озорник. Не гляди, что маленькая, дробненькая, ей шестнадцать годиков.

Невеста!

Влажно поблескивая мелкими зубами, Настя смотрела на меня смелыми, с веселой наглинкой, синими, как у Алдони, глазами.

– Дедушка, шкелет-то поднялся? А ведь я думала, ты похоронил его. Настя достала из своей просторной пазухи яйцо, разбпла о мой лоб.
– На, отведай. А соли нету. Капни слезу - вкусней будет. Ха-ха!

Настя оторвала от плети небольшой полосатый арбуз, расколола о свою коленку. Вгрызаясь в красную мякоть, захлебываясь соком, она насмешливо спрашивала старика:

– Бороду-то смахнул для чего? Аль жениться приспичило на старости лет?

– Промашку дал, Настасья, снял красоту. Ночами спросонья цапну себя за лицо, испугаюсь: господи, чья это баба подсуседплась?!

– То-то бы обрадовался, если б наяву подвалилась какая?!

Алдоня сокрушенно качал головой, Настя нахмурилась.

– Эй ты, хромой воробей, уйди, мы с дедом секретничать будем, - грубо приказала она мне.

– Кал якай при нем, он, видать, молчун, - возразил старик.

– Хозяин мой как бы не уходил меня до смерти, - говорила Настя, не глядя на меня.
– Вчера заснула у стада, а его же свиньи навалились на картошку. До черноты перепахали. А он жадный и лютый кобелина. А надысь коровницу так шатанул наотмашку, у той аж розовые пузыри пошли пзо рта. Только к вечеру отлежалась.

Заступишься за меня, дедушка?

– Заступальщик я немудрой. Хозяин твой сильный...

Сама, девка, виновата, спать любпшь.

– Да я, может, нарошно потравила картошку. Ведь он охальник. Мало жены толстомясой, молошницы-полюбовшщы, так к малолеткам лапу тянет. Ей-богу, звездану ему по глазу, пусть слепой помается. Убьет он меня, одноглазый зверь, - с горькой определенностью сказала Настя, повернув ко мне лицо с круглыми невидящими глазами.

– За такой грех не убивают, девонька.

– А я говорю: убьет! Язык мой погубил меня. Стал хозяин ругаться, а я возьми да и скажи ему: заткнись!