Вчера
Шрифт:
– Дяденька, заходите в избу, милости просим.
Он порылся в задке саней, вытащил мешок и, зажав его под мышкой, полез, пригибаясь, в сени. В избе он поставил мешок у порога, истово перекрестился на божницу, где был портрет Ленина, поклонился отцу. Увидев впптовку, он нахмурил спаянные брови.
– Ты будешь Иван Еремеевпч?
– Я. Садись к столу, гостем будешь, вина поставишь - хозяином будешь.
– Какие нынче хозяева, слова один. Глаза бы не смотрели на хозяйство-то. Земля и та омерзела. Зовусь я Косовым, по делу к тебе...
Косов снял
– А в этом мешке пшено тебе, Иван Еремеевпч, за прокорм и содержание вон той.
– Тут он впервые взглянул на Настю, стоявшую за самоваром.
Отец и гость выпили, закусывая салом. Я тоже ел с вими. и только Настя к еде не притрагивалась, ни жива ни мертва разливала чай. Рассказывая отцу о неизвестно куда пропавшем односельчанине своем, Косов изредка косил мутные глаза на Акулинишну.
– Понимаешь, Еремепч, люди видали, как Мокей поскакал на бахчу, а куда делся с бахчи вместе с конем, пикто не знает. Одновременно пропал наш придурковатый балабол старикашка Алдоким. Может, к лучшему: уж очень сердиты на него и белые, и красные, и всякой масти.
Этот старикашка, говорун несусветный, выхаживал твоего сына.
– Косов допил из кружки самогонку.
– Вели, Еремепч, сыну рассказать всю голую правду. Он знает многое, сын-то твой.
Но тут Настя вмешалась в разговор.
– И чего ты. дядя, путляешь? Сам ты больше всех знаешь. Думаешь, я не знаю, кто ты такой?
– Я крестьянин честный. И документ имею.
– Носов показал отцу какую-то бумажку.
– С тобой, девка, поговорим в нашем селе. Увезу тебя, там народ скажет слово.
Кровь-то на бахчах чья? Ты, выблудыш, еще ответишь зд жизнь Мокея Мокеича. Настегаем задницу-то. Скажи, кто лишил жизни?
– Расскажи, Настя, не бойся.
– сказал отец.
– Не видала я. Не до того мне было, дядя Ваня, - говорила Настя, все время обращаясь к моему отцу.
– Мокей одноглазый до полусмерти исполосовал меня; плетью. Вражина, боров грязный! Побегла от него к дедушке Алдоне, а тот стоит и косу точит.
– Ну? Косой, что ли, он его?
– спросил Косое.
– Не видала, говорю. Проскочила мимо деда. Вдруг крик. Оглянулась: Мокей стоит и качается, в груди коса.
и он за нее руками - цап-цап.
– О господи, - Косов перекрестился.
– Сам налетел?
Али старик подставил? Сам если, то зачем вы убегли? Куда дели его тело? Ты, паренек, тоже видал эту ужасть?
– Я не видал, как налетел. Я видал, как он лежал. Дедушка говорит: "Надо убегать, потому что зарезался сам атаман черного войска. Нам, говорит, несдобровать, перевешают..."
– Вот, вот!
– подхватила Настя, все больше смелея.
– Старый Алдокпм нагнулся над тем мертвым, говорит: "Ишь, к земле ухом-то прижался, слушает землю.
Гремит? Это на твоей черной душе черти в ад поехали.
Жили вы, Мокей, на хуторе, ерунды напутали".
Косов завернул в тряпку остатки хлеба и сала, над с-л шубу, потом тулуп.
– Настя, собирайся. Властям нашим расскажешь.
Настя метнулась за печь, и я услыхал ее плач.
– Ты, Косов, тоже в черном войске состоял?
– спросил отец.
– Господь с тобой, что ты? Да и не было черного войска. Выдумали, набрехали.
– Девочку я удочерил, и она никуда не поедет, - сказал отец.
– Эх, Иван Ручьев, поберегся бы ты, не давал бы приюта разной шантрапе.
– Ладно, Косов, поезжай подобру-поздорову.
– Не пужап, теперь ваш брат, большевики, не страшны. Генерал-голод посильнее вас. Сколько семей повымерло! На дорогах мерзлые, как кочерыжки, валяются.
К весне вас можно будет голой рукой взять. А насчет черного войска скажу: не разбили его, еще наведет войско черную смерть кому надо. И атамана ихнего не убили. Мокей был подставной, а настоящий атаман похитрее того одноглазого бешеного, он среди вас.
Когда Косов, захватив мешок с пшеном, уехал, Настя вылезла из-за печки.
– Дядя Ваня, я знаю...
– Ничего ты не знаешь, - оборвал ее отец.
Я не обижался, что у них появились какие-то секреты от меня: и без того слишком много злого и жестокого довелось мне видеть. Горькая усталость одолевала меня.
И я спасался от нее тем, что вспоминал сказки. И хорошо было, когда клал голову на колени отца, прислонив пятки к теплой печи, слушал его сказки. Но недолго пришлось ему рассказывать, а нам с Настей слушать...
4
Однажды ночью несколько мужпков подняли с постели Никапора Поднавознова - заведующего общественным хлебным амбаром.
– Или голова с плеч, илп давай хлеб!
Он поломался, потом тащил просо вместе с другими.
Активисты бросились спасать зерно. В драке Нпканор убил секретаря сельского Совета. Отец хотел арестовать Поднавознова, но тот, отстреливаясь, убежал в прибрежный лес. Представители власти ловили его, а он, озверев, врывался ночами со своей бандой в дома активистов, убивал, трупы спускал под лед... Жена и дети отреклись от него. Говорили, будто Никанор Поднавознов лишь пешка в банде, а настоящим атаманом является другой человек. Имени его никто не знал, и лица настоящего своего он никому пе открывал. На коне ли едет, пешком ли идет - морда башлыком закрыта. Одни говорили, будто несусветного безобразия лицо его, потому-то и хоронится от людского глаза, другие посмеивались, утверждая, будто атаман вовсе но живой человек, а чучело, потому-то в него сколько ни стреляй, ему все нипочем.
Мы с Настей, когда отец уходил в сельский Совет, закрывали двери на все засовы.
Как-то под вечер нежданно-негаданно заявился дед Алдоким. Пришел он вместе с отцом. Худое лицо заросло короткой бородой, глаза были все такие же, по-летнему ярко-синие. Старик обнимал меня, дрожал его скрипучий голос:
– Андрияш, Андрияш. помнишь, как летовалп на бахчах, а? А как мельницу берегли? Теперь, значит, под крылом отца родного. Хорошо! А вот я расстался с вами, помчался на белом коне, как Георгий Победоносец! Везде жизня нелегкая, люди добрые.