Вдали от рая
Шрифт:
– Да зачем же ты связалась со своим Профессором!.. Кто он тебе – муж, любовник, начальник? – продолжал преследовать ее вопросами Виктор. – Где он живет, работает? Как его зовут? Вера, почему ты молчишь? Ты понимаешь, что его нужно остановить? Твой уход от него ничего не изменит: для такой работы он найдет другую…
– Понимаю! – взвыла вдруг Вера с такой силой, что Виктор отшатнулся, а взоры посетителей ресторана в который уж раз обратились к ним. – Теперь я все понимаю, – убежденно повторила она уже тише, почти шепотом.
Вера обхватила себя за плечи. Слезы потекли по ее щекам.
– Мамочка, – надрывно повторяла она, – мамочка, мамочка… Ну почему, почему… Почему?!
Он попытался
– Я же пришла спасти тебя, как ты не понимаешь? Чем бы мне это ни грозило, я только и думала о том, что должна тебя спасти… Я о тебе думала с того вечера в «Зеленой двери»! Пусть это было наваждение, пусть что угодно, но ты никогда не был для меня тем же, что другие. Нет! Ты особенный… Ты единственный! Я ведь для тебя… ради тебя…
– У вас все в порядке? – озабоченно спросил администратор, приблизившись к их столику.
– Да, – отмахнулся Виктор. – Мы уже уходим. Принесите счет, пожалуйста.
Волошин и сам не мог вспомнить потом, как так случилось, что, выйдя из ресторана, они отправились к нему домой. Может, он принял это решение в тот миг, когда Вера, оступившись на скользких ступенях, по-детски ухватилась за него рукой и он машинально обнял ее? Так или иначе они вместе добрели до его дома, и Вера молча и покорно, будто никакое иное развитие событий и не мыслилось ею, поднялась следом за ним в его квартиру. Уселась напротив него на кухне и даже не попыталась на этот раз взять инициативу на себя, не кокетничая и не играя больше, усталым жестом приняла из его рук чашку кофе и стала греть о нее ладони, словно пришла с мороза, хотя осенний вечер не был таким уж холодным.
– Вера, кто этот человек? – решительно повторил Виктор свой вопрос, который так и остался без ответа. – Как ты вообще попала в эту историю, как он сумел заставить тебя жить в этом кошмаре?!
Ее ответ был простым и коротким – таким же, как и ее привычный жест: взмах руки, летящие назад светлые волосы, упрямый поворот головы:
– У меня просто не было выбора, Виктор. Он мой отец…
Они снова сидели на его кухне, как тогда, в первый вечер знакомства. Шло время, ночь уже давно вступила в свои права, но ни он, ни она не думали об этом.
– Неужели ничего нельзя было поделать? – в сотый раз спрашивал Волошин, затягиваясь сигаретой, вкуса которой не ощущал. – Неужели никто не мог забрать тебя оттуда, оградить тебя от этого… отца? И даже если нет – почему ты сама так легко поддалась его влиянию?
Вера горько усмехнулась, посмотрела сквозь него сухими глазами и ответила так, словно ничего проще и естественней не могло и быть:
– Ты, видно, не понимаешь, Виктор. Он мой отец! Мама умерла очень рано, мне не было еще и десяти; мы остались вдвоем. Была еще бабушка, мамина мама – но где-то далеко… После маминой смерти мы больше не виделись. Отец уже тогда начинал свои опыты. Я долгие годы даже не подозревала, чем он занимается… Но уже была вовлечена в его работу. Эти постоянные гипнотические сеансы…
– Этот монстр что, и над тобой… экспериментировал тоже? Над собственной дочерью? – с невольным сочувствием поинтересовался Волошин.
Она пожала плечами.
– Ищешь мне оправданий? Не надо, Виктор. Когда я начала работать с ним, я была уже вполне зрелым человеком, дипломированным врачом. Конечно, профессию я себе выбрала под влиянием отца, по его стопам пошла в медицинский, он помог с поступлением… Но… Видишь ли, я его очень люблю… Любила. Как никого на свете. Я более или менее тепло относилась к маме, была привязана к бабушке, но эта моя любовь не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытывала по отношению к отцу! Я жизни не представляла себе без него – без его взглядов, без его ласковых прикосновений, без неспешных вечеров вдвоем, без умных разговоров о судьбах мира, без его науки, к которой он благосклонно меня приблизил… Все, что угодно, лишь бы не огорчить, не обеспокоить, не разочаровать его! И когда он открыл мне свой замысел, я вовсе не торопилась ужасаться и ахать; напротив, мне хотелось во всем помогать ему, быть его опорой и его отдушиной в этой жизни, быть его верной соратницей, быть всем для него… Ведь и у меня в жизни к тому времени тоже не было никого, ничего – только отец и его дело!
Вера не заметила даже, как сигарета погасла в ее руках. Глаза ее сияли, волосы разметались по плечам, и во всей ее фигуре, когда она говорила об этом, было что-то первобытное, страстное, непреклонное. Она была хороша, и ею нельзя было не залюбоваться в этот миг – но лишь так, как любуешься ядовитой, блестящей на солнце своими узорами змеей, неожиданно встретившись с ней в пустыне. Любуешься – и прекрасно при этом осознаешь, что опасная эта красота уместнее где-нибудь в зверинце, нежели рядом с тобой… А потому, отодвигаясь от Веры подальше, Волошин пробормотал, глядя на нее во все глаза:
– Господи, ты, похоже, такое же чудовище, как он сам!
И она наклонила голову, соглашаясь с ним, и сказала так тихо, что его дыхание на фоне этой речи показалось громом:
– Так было до тех пор, пока я не встретила тебя. Все прочие наши подопытные – отец так и звал их: «подопытные» или «доноры», – были для меня всего лишь экспериментальным материалом. С каждым из них можно было попробовать какую-нибудь новую отцовскую технику, новый прием, новую сторону методики… К тебе я не смогла отнестись так же. Это было другое, совсем другое, Виктор!
Ее голос стал еще растерянней и тише, когда она произнесла, заглядывая в его лицо:
– Что же теперь делать? Как нам жить дальше?
Волошин мог бы ответить ей резко и грубо. Он мог бы сказать, что по ней с ее папенькой сумасшедший дом плачет, если не тюрьма, и что она может делать что хочет, а он лично собирается жить как жил: работать днями и ночами, любить женщин, пить вино, отдыхать за границей, подписывать выгодные контракты и зарабатывать деньги для себя и своей семьи… Он мог бы сказать ей все это, если бы не куча «не», выраставших вокруг него высоким и плотным частоколом, за который в одиночку было не выбраться. Дело в том, что он не может работать, пока не закончится эта чертова история и он не обретет свою былую силу, ту прежнюю любовь к жизни, которая и позволила ему стать тем, кем он стал. Он не может отдыхать, получать выгодные контракты и вести удачливые переговоры, потому что удача отвернулась от него. Он не может любить и дружить, потому что вокруг него пустыня… В ее жизни все было сейчас почти так же, и потому он не мог отмахнуться от ее «мы»: они были слишком связаны друг с другом, слишком зависимы, слишком несчастны и одиноки – оба. И потому он ничего не сказал Вере: он просто встал, обнял ее и притянул к себе…
…Это была смутная и странная ночь. Ласки были бурными и горячими, но какими-то принужденными, неестественными, видно, слишком круто они были замешены на чувстве вины и разочаровании. Страсть то и дело прерывалась желанием отодвинуться, отвернуться; поцелуи горчили, как горчил всегда, если верить старинным книгам, настоящий мед; а разговоры, которые мужчина и женщина, так и не сомкнувшие глаз за всю ночь, вели между объятиями, были обрывочны и неровны и не приносили облегчения.
Когда за окнами занялось наконец серое осеннее утро и Волошин открыл глаза, он увидел, что Вера не спит и внимательно смотрит на него. Лицо ее выглядело каким-то просветленным – на нем явно читались радость и надежда.