Вдали

Диас Эрнан Эрнан

Зная, что шкуры и тряпье привлекают слишком много внимания, он забрал почти всю одежду штатских. Каждый вечер он трудился над штанами и рубашкой, расширяя их заплатами тут и там. Одна из широкополых шляп, которую он тоже перешил побольше, затенила его лицо. А львиную шубу он скатал и привязал к седлу.

Наверное Хокан знал одно: Клэнгстон — к востоку от Сан-Франциско. Теперь он жалел, что не обращал внимания на окрестности в пути с Бреннанами. Но после стольких лет скитаний по стране догадался, что, следуя на восток, они могли отклониться севернее — ведь глубоко в пустыню они ни разу не зашли. А следовательно, зная, что сам находится к югу от Сан-Франциско, он думал найти море и далее держать на северо-восток змеящейся диагональю, что рано или поздно и выведет к Клэнгстону.

Это путешествие напоминало любое другое. Он уже слишком привык к лишениям, чтобы их чувствовать. Редкие чудеса в пути казались виденными и надоевшими. Природа уже не пыталась убить его или удивить. Но даже проведя большую часть жизни в этих прериях, пустынях и горах, он до сих пор не мог назвать их своими. После тысяч ночей под теми же звездами он просыпался во столько же тысяч утр под тем же солнцем и плелся столько же тысяч дней под тем же небом, но всегда чувствовал себя не на месте. Эта земля, ее флора и фауна кормили его так долго, что, строго говоря,

стали частью его тела. Коль Лоример прав, теперь эта огромность вокруг — его плоть. И все же ничто — ни несметные шаги или приобретенные знания, ни побежденные враги или найденные друзья, ни пережитая любовь или пролитая кровь — не сделало эту землю его землей. Он ни о чем не скучал из своего шведского детства, кроме брата, но подчас казалось, что тот короткий период (настолько короткий в сравнении с долгими и насыщенными годами после, что Хокан впадал в иллюзию, будто помнит каждый день на ферме с момента, когда осознал свое окружение) — дырочка в бесконечном пространстве, и все — равнины, горы, canons, солончак, леса — утекает через нее. Как бы ни были они велики, эти территории не принимали его никогда — даже когда он вгрызался в них и нашел приют за пазухой земли. Все, кого он встречал, включая детей, в его глазах имели больше прав на эту страну, чем он. Ничто не было его; ничто не хотело его. Он зашел в глушь с намерением выйти на другом конце. То, что у него не получилось, не значило, что теперь это его дом.

Первые недели он держался своей привычки сторониться людей. Немногие дома и деревеньки, замеченные издалека, он избегал без труда, а на трактах, где, предположительно, изобиловали разбойники и вандалы, его — скромного путника, едущего своей дорогой, — никогда не трогали. Зато в тех краях встречались причудливые следы человеческого присутствия. Однажды утром он обнаружил, что смотрит на череду высоких шестов. Они стояли в двадцати шагах друг от друга, стянутые на самой верхушке проводом. На этой черной веревке сидели птицы. Линия тянулась так далеко, что изгибалась в обоих направлениях, следуя окружности земли, съеживалась и пропадала. Проезжая под проводом, он чувствовал необъяснимые опасения, словно переходил границу в невообразимую страну.

Севернее разбросанные деревеньки уже перерастали в соседние, а то и в города. Объезжать их было не так уж сложно, но труднее стало уклоняться от пастухов со стадами, фермеров с урожаем и торговцев с товарами. Обычно хватало завидеть краешек шляпы. Но в дальнейшем все-таки пришлось столкнуться с незнакомцами лицом к лицу из-за нового препятствия: заборы. Раньше он их в Америке встречал редко, и то вокруг домов. Теперь же они резали равнины во всех направлениях. Некоторые ограды делили надвое самый горизонт. Не раз он искал обход несколько дней. Долго ли, коротко ли, но объезд неминуемо вел к разговору с каким-нибудь батраком, прислонившимся к деревянному столбу. В первый раз Хокан с трудом вымолвил и слово. Ничего не слышал за внутренним рокотом страха, лицо отказывалось делать что положено. Но зато в тот день он совершил великое открытие: это неважно. Большинство здесь так же лаконично, а остальные слишком рвутся рассказывать о себе, чтобы слушать кого-то еще. А отвечал Хокан или нет — даже слушал ли, — они почти и не замечали. Но все-таки он никогда не спешивался, уверенный, что на земле заметят его рост. В остальном от него требовалась сущая ерунда. Приветствуют — приветствуй в ответ; заговорили — опусти голову; на большинство вопросов неопределенно буркни. В последующие дни он спрашивал многих пастухов о Клэнгстоне. Первые о нем слыхом не слышали, но чем дальше на север, чем чаще ему отвечали. Шахтерский городок, говорили они. Он правильно едет, говорили они.

После встречи с пятью людьми у норы Хокан удивлялся, что на западе почти все молоды. Возможно, так было всегда, а он не замечал, будучи молод сам. Но теперь он редко видел людей своего возраста. Полные жизни мужчины словно признавали его возраст уважительным кивком. Пользуясь этим, Хокан скрючился и ссутулился на седле, пытаясь казаться старше, слабее и меньше. Иногда, когда к нему обращались, делал вид, будто не слышит. Оттачивал роль с каждым выступлением. Начал щуриться из-под расчетливо нахмуренного лба, едва заметным за длинными космами, которыми аккуратно укрывал лицо. Голос стал дрожащим и дребезжащим бормотанием. Он знал, что это только мерещится, но буланой тяжеловоз будто подыгрывал, понурив голову и обреченно вздыхая на каждой остановке. Рыжая грива даже ниспадала на лоб челкой — как у Хокана, — когда конь с удрученной апатией тянулся за травинкой. Чем больше Хокан вживался в роль немощного, тем больше она ему нравилась. Не только тем, что сморщенный и съеженный вид придавал ощущение безопасности, но и тем, что уже сам обман принес ему огромное и неожиданное удовольствие. Ложь была чем-то новеньким. В те дни он понял, что, не считая случая с тинктурой и рагу, прежде никогда не лгал и не предавал доверия. Не из-за какой-то незаурядной добродетели. Просто так вышло.

На севере черная почва перешла в бледную пыль, ограды пропали, и страна вернулась в прежнюю колею — к порядку, который Хокан никогда не понимал, но всегда уважал. Он спал в переносной кожаной палатке и ел только пару кусочков сушеного мяса в день. Подавить порыв ставить западни, свежевать и дубить оказалось почти невозможно. Все это много лет определяло его жизнь, и он не знал, чем заняться без ежедневного контакта с маленькими тельцами и без удивления от их анатомии, освобожденной от меха. И все же он воздерживался. Хотелось оставаться чистым, не выглядеть и не пахнуть, как траппер с вонючими трофеями на седле. Просто-напросто бедный старый гомстедер на рабочей лошадке.

Однажды днем, поднявшись на холм, он увидел вдали прочерченную дорогу. Всадников и фургоны в клубах пыли. Даже дилижансы. По словам последнего, с кем он говорил, эта дорога и вела в Клэнгстон. Хокан обернулся и посмотрел на пустыню. Больше он ее не увидит.

23

Он въехал в Клэнгстон в сумерках, пуще прежнего притворяясь дряхлее и меньше ростом. До сих пор Гетеборг, Портсмут, Сан-Франциско и городок шерифа были единственными крупными поселениями, куда ступала его нога. Не задерживаясь в них надолго, он плохо представлял их размеры, но Клэнгстон выглядел бесконечно оживленнее их всех. Какое-то время Хокан, ошеломленный, просто сидел на коне посреди суеты и шума. Затем шагом въехал в город. Мимо гремели фургоны и телеги, груженные звенящей посудой, кучера натягивали удила, чертыхались и поносили как лошадей, так и рассеянных пешеходов. Швырялись в него оскорблениями за то, что он едет так медленно и непредсказуемо, а один даже хлестнул его по плечу. По улицам спешили люди всех мастей. Рабочие с лопатами и кирками, дамы в наипрекраснейших платьях, мальчишки на побегушках, юнцы верхом

на норовистых жеребцах, бригады китайских шахтеров, господа в пиджаках сиятельней, чем платья дам, мужики с голодными глазами и в изношенных башмаках, официанты с подносами, полными снеди и питья, плотно сбившиеся отряды строго одетых и тяжеловооруженных курьеров с ящиками и чемоданами. И каждая нога — в выделанной коже или грубой оленьей, на тончайшей подошве или на высочайших каблуках, в тряпье и веревках или в шнурках и пряжках — ступала по черной, бурой и красной жиже, покрывшей улицу от порога до порога, будто стоячая река грязи, экскрементов и гниющей еды. Но месиво никому не мешало. Даже многочисленные пьяницы и попрошайки как будто куда-то спешили, то ковыляя с одной стороны улицы на другую с бессмысленной решительностью, то клянча деньги и еду с деловитой расторопностью. В сумрачных питейных выпивка служила не для досуга, а либо поводом всяческих торговых сделок, либо занятием, требовавшим от человека чрезвычайной энергии и преданности. За зелеными столами бодро сдавали, получали и разыгрывали карты. Бешеные мелодии невидимых инструментов, чье звучание Хокан не узнавал, сталкивались друг с другом, словно одновременные споры на разных языках. За окном брили розовые лица. Взрослые мужчины с мальчишескими голыми щеками. Усы, усики, бороды всех форм, волосы такие гладкие, словно их укладывали с медом. Женщины болтались под шпилями кудрей и локонов. Эти рассеянные и презрительные дамы обращали не больше внимания на рюши подолов, зависшие над самой слякотью, чем на постоянные свары вокруг. На пороге, у фургона, под козырьком, за стойкой кого-то да охаивали, пихали, били или пинали. Одни драки разнимались; другие подбадривались редкими кружками зевак. Мимо проезжали роскошные экипажи, запряженные четверками и даже шестерками. Резные кареты, плывущие на невидимых пружинах и рессорах, не иначе как покачивались в безмятежных водах, а не пробирались через грязь — по крайней мере, до ближайшего угла, где на повороте неизменно попадался встречный фургон или экипаж, и тогда поднимался переполох нервного ржания и пыхтения лошадей, пока кучера кричали и щелкали в воздухе кнутами. Внутри карет смотрели прямо перед собой со взвешенным безразличием дамы. Жива ли еще та, кто держала Хокана в плену? Где ее гостиница? Он вертел головой налево и направо, пытаясь найти единственный квартал без соседнего тротуара, начало Клэнгстона, но теперь видел так много зданий и так много улиц. И все постройки — от конюшен до салунов — выглядели как новенькие, но притом и стесанные постоянной деятельностью. Изрядно было красивых домов, и многие напоминали тот резной гардероб, что встретился много лет назад в пустыне. Почти во всех зданиях находилось какое-нибудь заведение. В одних продавали товары, в других просто стояли ряд за рядом столы, где лощеные клерки в жакетах трудились над широкими страницами. Несмотря на царящее спокойствие, в глаза так и бросалось, что нервозность и напряжение писцов, согбенных над книгами, превзойдут нервозность и напряжение любого, кто орет во все горло или дерется на углу. Во всех лавках шла бойкая торговля. Покупатели в ярких суматошных помещениях инспектировали товары наметанным глазом, мрачно сравнивали разные вещи от продавцов в фартуках, торговались, покупали дюжинами. Из кладовок выносились мешки, бочки и ящики и ставились на полки и стойки. Сворачивалась в мягкие колонны ткань. Скручивались в тяжелые бухты разнообразные тросы и веревки. Свертки разворачивались, их содержимое демонстрировалось, изучалось и заворачивалось обратно. В стеклянных куполах и витринах поблескивали сласти и фрукты. В коричневую бумагу запаковывали десятки за десятками покупок, перевязывая сизалевыми шнурками. Деньги сменяли хозяев. Золото всех видов — монеты, самородки, слитки, песок. Были и бумажные банкноты. Коммерческое исступление перехлестывало из магазинов на улицы в виде лотков и стоек со всем, что душе угодно. А за этими хлипкими постройками процветал и другой вид торговли, помельче. Истошными и охриплыми голосами расхваливали свои товары лоточники и коробейники с ящиками, привязанными к груди. Те, что без ящиков, были проповедниками, и было их великое множество.

Заметив, что солнце зашло, но на улицах не стемнело, Хокан впервые осознал, что они освещаются лампами, чьи сине-желтые огоньки искажаются и множатся в волнистых стеклышках. Вместе со свечением, проливавшимся из магазинов, баров и контор, фонари создавали постоянные сумерки. Хокана тревожила эта безночность. А еще он устал и не знал, где ему заночевать. Мужчины и женщины в лохмотьях лежали вповалку в вонючих подворотнях, но если смрад и близость чужих тел его не пугали, то оставить коня без присмотра он не мог. Существовал и риск, что его узнают и схватят во сне. Впрочем, повернуть назад было немыслимо, и Хокан решил пройти город насквозь и устроить привал по ту сторону. Под уличным фонарем раскладывал свой лоток человек с тачкой (напомнившей Хокану ту, что он сладил и тащил для Бреннанов). Торговец вывесил на тачку тряпку с какими-то вышитыми словами и расставил ряды банок и склянок.

— Дамы и господа, дамы и господа! — заголосил он. — Лекарство от любой болезни, снадобье от любого недуга. На каждую хворь найдется свое средство, дамы и господа. И все они у меня здесь. Прыщи, парша, папулы? Эта мазь успокоит кожу, устранит самую въедливую сыпь. Катар, кашель, кровохарканье? Этот сироп прочистит ваши дыхательные пути от любой помехи. Жалуетесь на желудок? Кал или кишечник? Водянка, вздутие, ветры? Прошу прощения, дамы. Уж простите за выражения, но плоть мерзка. Галантнее выражаясь, расстроено пищеварение? Вы не поверите, на какие чудеса способны всего две-три капли этого поразительного патентованного препарата. Мгновенное излечение! Слабость, сонливость, скудокровие? Вам уже невмоготу. С вас хватит. Насилу просыпаетесь. Малейший пустяк — тот еще требовательный титанический труд. Любое удовольствие в тягость. Вот. Вот лекарство. В этом флаконе. Омолодитель! Единственный и неповторимый. Кордиал из трав, собранных индейским знахарем, в сочетании с новейшими открытиями европейских химиков. Содержит полезные элементы и важные вещества, передающие свой восстановительный принцип всем гуморам. Жизнь! Почувствуйте, как она возвращается! Сила, стойкость, страсть! А ежели вы и здоровы, милости прошу попробовать мой особый рецепт для дополнительной искры, игривости, идеала!

У тачки собралась небольшая группка. Хокана заворожило. Он годами гадал, как далеко ушла медицинская наука. Открыты ли в анатомии и физиологии новые отношения между органами и их функциями? Доказаны ли теории Лоримера, разошлись ли они по миру? Превзошли ли их новые достижения?

— Костоправы, дамы и господа, уходят в прошлое. Затекшие суставы? Боретесь с болью в бедрах? Чувствуете погоду телом? Магнетизм, — прошептал торговец, извлекая металлический стержень длиной с ладонь. — Один француз придумал, как применять сей оживляющий магнитный цилиндр, чтобы менять направление энергии и превращать боль в благополучие, а упадок — в укрепление. И сделан он из железа — главного и уникального источника всех оздоровляющих веществ.