Вдали
Шрифт:
Это место он выбрал, когда узнал, что под твердой коркой поверхности пролегает мягкая глина. Чтобы пробиваться через верхний слой, он сделал из длинного сука и тяжелого острого камня нечто вроде тарана. Несколькими ударами дробил комья гальки, корней и сухой почвы, затем выгребал выдолбленными древесными стволами разного размера. Добравшись до пласта грязи, часто он большим и плоским треугольным камнем одновременно прорезал глину и поддевал тяжелые камни, чтобы не приходилось копать понемногу. Для этого он вонзал самую острую кромку треугольника — большой и гладкий наконечник стрелы — в землю под небольшим углом, затем с опорой на два шеста вставал на него и скакал на краю, пока тот не зароется целиком и не выкорчует крупный шмат почвы. Хокан неустанно трудился, копал и подпирал, теряя счет времени и себя. Пока он трудился в потемках, незаметно наставала ночь. В постели он часто находил на себе раны, незамеченные днем.
Подчиняясь порыву, он начинал несколько проходов одновременно —
После смерти Асы Хокан жил под куполом до зимы. Почти не ел, выходил считаное число раз, только чтобы набрать воды. Мир свелся к оранжевым фигурам на сводах. Каждый миг был тюрьмой, закрытой и от прошлого, и от будущего. Здесь-и-сейчас, здесь-и-сейчас, стучало в его ушах сердце. Безразличие к себе и своей участи достигло абсолюта. Боль, хотя сильная и оглушающая, доходила отдаленным эхом чужого крика.
Впоследствии, оглядываясь на эти месяцы, он видел себя ископаемым, замурованным в скале.
Однажды ночью он чуть не окоченел от холода. Рыжий купол давно залила чернота. Вместо причудливых образов, всплывающих в каменных завихрениях и тонущих обратно, он видел знакомых. Родителей, управляющего, соседских фермеров. Видел животных. Жеребенка, которого отец продал мельнику. Неподвижного грифа, пачкавшего небо пустыни. Даму, державшую его в плену, ее гвардию, толстяка. Джарвиса Пикетта и коротковолосого индейца. Белую свинью. Женщину, взбивавшую масло рядом со школьниками. Школьников. Коня, забранного у братства. Лоримера, Антима, матроса, сказавшего, что коричневый город на берегу — не Нью-Йорк, следопыта, семейство Бреннанов, шерифа, Лайнуса. Китайских моряков за обедом в Портсмуте. В тот самый момент, когда Хокан таращился во тьму, большинство из них, скорее всего, были еще живы. В тот самый момент большинство что-то делало: школьники, уже молодые люди, пахали и доили; Лайнус шел по оживленной улице; мужчины и женщины спали; кто-то болел; все видели в мозгу какую-то картинку; многие разговаривали; кто-то пил стакан холодной воды. Но Аса умер. Ознобленное и дрожащее тело Хокана вдруг расслабилось, и он почувствовал, как сознание ускользает, будто гаснет в пепле тускло-красный уголек. Почему он боролся с этим славным освобождением, того он не знал и сам. Но на следующее утро он вышел в путь.
Убийцы Асы забрали лошадей, и идти пришлось налегке. С помощью кожаных ремней и брезента он навьючил одеяла, провизию, оружие и инструменты себе на спину, поверх меховой шубы. Покинул canon и направился на северо-запад, где, по словам Асы, были деревья и реки. Как и раньше, сторонился трактов и всех признаков человеческой жизни, но теперь движимый не страхом, а усталостью. Вопросы, обвинения, угрозы, вердикты. Разговоры. Хватит с него разговоров. Без определенного направления и какой-либо цели, кроме одиночества, избегать людей оказалось проще. Пешим он мог идти дикими и иначе недоступными тропами.
Он пересекал пустыни и переправлялся через реки, поднимался в горы и преодолевал равнины. Жил на рыбе и луговых собачках, спал на мхе и песке, свежевал карибу и игуан. Его лицо морщили многие лета и бороздили многие зимы. Его руки, год за годом обгоравшие и обмораживавшиеся, исполосовались линиями и складками. Однажды он завидел океан, но развернулся, решив, что вдоль побережья будут поселения. Останавливался только в нежилых местах — ни разу на лугу, у воды или в обильных угодьях, — почти не разбивал лагеря, редко жег костры. В разуме — мертвая тишина. Редко думал о чем-нибудь, чего не держал в руках. Под невесомым настоящим исчезали годы.
Через бесчисленные заморозки и оттепели он ходил кругами шире стран.
А потом остановился.
Годы походов практически босым сделали из ног что-то темное и узлистое. Мозоли, занозы и язвы меняли походку, и теперь он шел, опираясь на внешние края ступней. Колченогость повредила колени, и теперь ноги были не такими гибкими, как прежде. Даже если со временем он и научился обходиться почти ничем, на спине он всегда носил много припасов и теперь страдал от вечного нытья в хребте и шее. И все же, пусть помятый и изнуренный, остановился он не поэтому. Остановился
Не считая податливости почвы, ничего примечательного в округе не было, за что он ее и выбрал. Пригорки вокруг уверили, что путешественники не пойдут этим курсом, когда рядом вдосталь беспрепятственных равнин. Недалеко была вода, но не так близко, чтобы ненароком столкнуться с пришедшими на водопой. Дичь, ягоды, орехи и грибы находились без труда, но и не в таком изобилии, чтобы кто-то свернул ради них. Погода не враждебная, но и заманчивой ее не назвать. Пролетали весны, переходя в знойные лета, в считаные дни выжигавшие с веток зелень. В холодное время года холмы, сорняки и немногие деревья превращались в ржавую сталь. Несколько недель в году почва была что сплошной непробиваемый камень.
Счет времени затуманили молчание и одиночество. В монотонной жизни год шел за миг. Сезоны проходили и возвращались, а занятия Хокана не менялись. Закопать заброшенный проход. Наварить больше клея. Обвалилась траншея. Нужно продлить старый коридор. Ставить капканы. Разлился сток. Выпала плитка. Требуется питьевая вода. Починить шубу. Крыша могла бы протекать и поменьше. Завялить мясо, пока не испортилось. Прогнил кожаный дымоход. Собрать хворост. Сделать новый инструмент. Расшатались камни в полу. Не успевал он закончить одно, как уже звало другое, и так он всегда был занят делами, которые со временем образовали круг или, вернее, закономерность — невидимую для него, но, в чем он не сомневался, равномерно повторявшуюся. Из-за периодических дел один день напоминал предыдущий, а в течение дня от заката до рассвета не хватало вех, чтобы делить время. Он даже не питался регулярно. На самом деле весь рацион свелся к абсолютному минимуму для поддержания жизни. После смерти Асы ему претила еда. Он наспех перекусывал — чем богата почва, сушеным мясом, чуть прожаренными на вертеле птицей или грызуном, — и то когда уже кружилась голова и необъяснимо прорывался гнев. Вокруг норы изобиловали перепелки Асы, лишний раз показывая свою насмешливую натуру. Сперва птицы злили — само их присутствие. Со временем он перестал обращать на них внимание. Ни разу не пытался их поймать. Зато ловил в капканы других животных. Опасаясь, что из-за отсутствия дичи придется удалиться от землянки, он всегда коптил мясо и сушил на солнце. Тут и там, у входов в туннели и у дальних костров, на крестах и рамках висели полосы буреющей плоти или целые туши. Сушеное мясо хранилось бережно. Но голода он никогда не испытывал — лишь головокружение и раздражение, кричавшие о скором отказе тела. Порой его самого удивляла крепость его здоровья. У него не выпал ни один зуб — а ведь он ни разу не встречал взрослого с полным ртом зубов. Это могло объясняться только другим фактом, ставившим в тупик не меньше: хоть он не знал, сколько ему лет, было ясно, что он уже достиг возраста, когда человеческий организм созревает и начинает стареть. Но он так и не перестал расти. Он заметил новый рост, когда стали жать башмаки. Их делать было трудно, а ему вечно приходились чинить старые или мастерить новые. Поскольку теперь он почти не выходил из землянки, мог обойтись, обернув ноги кожей, парусиной и мехами. Но в редкие вылазки за ручей требовалось защищать ноги, и обуви хватало всего на несколько раз, после чего ее приходилось перешивать или заменять вовсе. Свою одежду — сумбур из лоскутов и шкур — он бы никогда не перерос, но рукава меховой шубы все же приходилось несколько раз удлинять. Впрочем, лучшим мерилом служила сама землянка. Не то чтобы он вдруг не влезал в комнату или коридор — скорее отдельные места, ранее уютные, начинали угнетать и в конце концов казались такими тесными, что приходилось рыть вниз, чтобы распрямиться во весь рост, или вбок, чтобы расширить пространство. Некоторые дополнительные проходы родились из одного этого чувства замкнутости. Нечто в этом роде происходило и с его редкой мебелью. Однажды вечером колени на каменном стуле вдруг задирались слишком высоко. Однажды утром пятки вдруг упирались в изножье кровати. Он уже годами не видел ни единой живой души, поэтому не мог соизмерить себя с другими, но знал, что будет выделяться — лишний повод жить особняком. Но все это только мимолетные мысли. Он редко задумывался о теле или своих условиях — да и о чем угодно, коли на то пошло. Все время занимала работа бытия.
Давно его оставили все мысли о поиске Лайнуса, о путешествии в Нью-Йорк. Практические преграды — что его разыскивают; что его узнает любой; что у него нет ни денег, ни возможностей их добыть; что у него нет лошади, — не имели к этому отношения. Просто больше не осталось целей и направлений. Не осталось даже желания умереть, находившего на него после самых сокрушительных трагедий в жизни. Он просто был чем-то, что продолжает быть. Не потому, что хочет, а потому, что так устроен. Продолжать с самой малостью — предел наименьшего сопротивления. Это давалось естественно, а следовательно, непроизвольно. Все остальное уже требовало сознательного решения. А самым последним его решением было вырыть нору. Если теперь он продолжал ее бесконечно, то только потому, что не хватало сил на решение остановиться.