Вечер

Маковский Сергей

III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..»

Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку! Бегу. А капитан (старик, добряк и пьяница, — да трезвый не моряк) глядит хитро, пожевывает трубку. Что ж, твой черёд, — и показал на шлюпку. Весь день в порту, из кабака в кабак, брожу с матросами, курю табак и вздрагиваю, как завижу юбку. Тогда же под вечер в таверне «Крот» и встретились… Ну, подмигнул украдкой. Пришла, подсела, черным глазом жжет. Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко и

на тебе! — поцеловала в рот. Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду. Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку, а ночь — скорей на бак: залезу в щелку и притаюсь, да за борт. Как в бреду. Плыву, ныряя чайкой, на гряду отлогих дамб, к рыбачьему посёлку, и там на отмели мою креолку между сетей и старых тряпок жду. Частенько не придет. Плывешь обратно, и Божий мир не мил. А невдомек, что девка-то, поди, куда развратна, в тавернах ночь прогуливает знатно… Эх, сударь, молодость! Жил паренек, да наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало. Жердинка смуглая, пятнадцать лет. Но взор, повадка, бровь углом… Да нет, в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала! Сорвется — вихрь, запляшет белый свет. Плывет, горит. Вот кружится, вот стала и прыг на стол: и каблучком удало отстукивает трели кастаньет. А то раздета, бубен, — ишь сноровка, танцует голая. И грех, и стыд, какой любви мужчинами не сулит! Вся выгнется и грудью шевелит и бедрами поводит этак ловко. Дурная, сударь, истинно чертовка.

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам Зюйд-вест, и капитан решил: немедля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу, простился я. Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу. А я клялся — себе и ей и Богу — вернуться через год из дальних мест. Разбойничьей послушные примете, мы снялись в ночь. И вот уж на рассвете (с брам-реи вдаль глядел я) смутным сном казался порт в тумане золотом, а там — и отмель, и рыбачьи сети, и словно кто-то машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в Июне…»

И что же? Ровно через год, в Июне, до одури любви изведав плен, я бросил бриг у гибралтарских стен — и к Бахии приплыл-таки, на шхуне, Да, молодость, — чего не дашь взамен. Как я был горд и счастлив накануне! А за год-то в моей морской фортуне произошло довольно перемен, И денег прикопил, и стал матросом, не юнга, чай, — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не слишком тонконосым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером — к отцу, тореро. След простыл.

Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам. Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским офицером, не то с другим таким же кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь одно… Ведь я любил, любил девчонку, а в мыслях: вот схватить бы, истолочь, да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, а забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом в горах Невады у гитан. Из порта в порт за грузом, без оглядки. Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве чуть не померь: лихорадки. Тонул в тайфуне, — ну, думаю, прощай! Бывало невтерпеж, случалось — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты, да господа в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам прогуливать залежные дукаты. Да, времечко! Жилось. Команда — хваты. И сколько их, красавиц, льнуло к нам всех званий и мастей: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар. Хоть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла: за молодость и жар, за якоря и золотой загар и голубую вязь татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — Норд-ост. Волна взбесилась, заливает мост. Тут я в Лагос укрылся от простора. На набережной — давка. Вдоль забора, смотрю, афиши в человечий рост. Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора… Что было! Разве скажешь? Не речист… Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый. И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы, ни действия не видел я грехом. Все — сцена, зал — летело кувырком, душа — котел, а сердце съели крысы… В антракт, собравшись с духом, за кулисы. Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом: Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом? И выпорхнула кланяться на бисы. Я все сказал: клялась ты, Нагарэль. Твой крест на мне. Куда бы ни бросала лиха судьба — в полярную метель, в водоворот тропического шквала, — на всех путях ты, маятная цель, звездой небес передо мной мерцала!