Вечер

Маковский Сергей

2. «В часы наития не думай…»

В часы наития не думай, что краток озаренный миг: подчас дается долгой думой нечеловеческий язык. Ищи, — смиренно и сурово свой тихий подвиг возлюбя, найди единственное слово, ответственное для тебя.

Женева, 1939

3. «Только небо узрят очи…»

Только небо узрят очи, только день забрезжить твой, уж витают тени ночи над поникшей головой. Вещий Гамаюн проплачет, и конец, конец судьбе… А подумать: только начат путь, назначенный тебе.

Париж, 1939

4. «Когда проходит жизнь, когда прошла…»

Когда проходит жизнь, когда прошла, и цели нет, и нет возврата, — как

старый сыч, из своего дупла жди сумеречного заката. Очами дневными нельзя постичь, во мраке зорче видят очи. Угаснувшего дня вотще не кличь, дождись всеозаренья ночи!

Париж, 1940

5. «Опять на солнечной вершине…»

Опять на солнечной вершине таинственно сомкнулся круг, — ни встреч разлучливых отныне, ни связывающих разлук. Опять, на старость глядя, юный, один отшельником живу, разгадываю сердца руны и вижу сказки наяву…

Париж, 1923

6. «Солнце, солнце, звоны тишины!..»

Солнце, солнце, звоны тишины! Голову апрельский воздух кружит. Запах ветра, голубые лужи, трепет расслабляющий весны. Талый снег бурливые ручьи заплели в узоры на полянах, плавится в дымящихся туманах розовое золото земли.

Прага, 1921

7. «Любовь, балуя напоследок…»

Любовь, балуя напоследок, опять наведалась ко мне. Вкус любви все так же едок, нет воды в ее вине. Причастье страстное все то же, и так же чаша глубока, счастье на тоску похоже, счастьем кажется тоска.

Женева, 1929

Скеле («Быль пасмурный Февраль. Всходила чуть трава…»)

Быль пасмурный Февраль. Всходила чуть трава, белели в порослях подснежники лесные, пустынный вечер гас и золотил едва крутые скаты гор и тучи дождевые. Местами на камнях весенний таял лед, и было холодно. Шумел поток в ущелье. Измученный тщетой томительных невзгод, не радуясь весне, я брел на новоселье. Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед, к мешку дорожному приучивая спину, туда, где не было южнобережных вод, через Шайтан-Мердвен в Байдарскую долину. Без цели, наугад. Скорей, куда-нибудь! Дубы корявые, ободранные буки, как злые нищие, мне преграждали путь, шипы кустарников кололи больно руки. Все выше между скал вилась моя тропа. Вот — перевал, и вниз кремнистая дорога, и снова хилый лес и камни и толпа коряг обугленных, черневших так убого… И вдруг, — о, волшебство! — передо мной простор, согретый ласковым, лучисто-нежным югом, и в золоте зари чуть видимый узор холмов, раскинутых широким полукругом. Я ахнул… Никогда, нет — никогда во сне мне мир не грезился чудесней и безбрежней, и Божья красота не улыбалась мне спокойнее, добрей, блаженней, безмятежней! Прохладная изба. Из окон вдовий двор, — колодезь, клумбы роз, табачные сараи, соседок за стеной нерусский разговор, индюшек и гусей звонкого косых стаи… Мне все отрадно здесь, милей день ото дня: оладьи на обед и к ужину султанка, и эта пасека у ветхого плетня, и хлопотливая хозяюшка-гречанка, ее рассказ о том, как нынче трудно ей управиться одной с работой деревенской, и выводок ее подростков-дочерей, смущающих меня задумчивостью женской… Страдою полон день. С утра и млад и стар в чаирах боронит и поливает гряды. Не умолкает скрип нагруженных мажар, свершаются труды, как тихие обряды. Не налюбуешься! В окрестности брожу, — Все тропы исходил… В Узундже и Саватке друзей моих, татар, я навещать хожу: люблю наряды их и гордые повадки, неторопливый пляс на свадебных пирах, и верность древнюю гостеприимства праву, «селямы» важные, и в сакле, на коврах, степенный разговор и кофий по уставу. Настанет вечер. Тишь. Кузнечик засверлит, у завитых плетней — играющию дети. Мазин задумчивый на минарет спешит, и молча старики присели у мечети. Отчетливо звенят гортанный слова в вечернем воздухе, протяжный как стоны. Им вторить иногда, вдали, едва-едва церковный колокол. И вместе плачут звоны. Все ниже солнце… Вот в огне его луча холмов песчаные порозовели склоны и гаснуть. В сумерках, отрывисто мыча, понурые волы бредут в свои загоны. И дружною толпой, окончив страдный день в окрестных табаках, работницы-хохлушки пройдут по зеленям и, проплывая в тень, затянуть вольные, знакомые частушки. И

Русью вдруг пахнет, и сердце защемит. Уйти бы вдаль, туда, в поля мои родные, где не избыть ни слез кровавых, ни обид… О, родина, прости! Воскреснешь ли, Россия? Весна давно прошла. Отпели соловьи, кукушка за рекой и та откуковала, повылетали пчел мятежные рои, и буйной зеленью долина заиграла. Короче солнца путь и жарче летний прах, уж высохли ручьи на дне ущелий сирых, черешня дикая поспела на горах, и яблони цвели и отцвели в чаирах. Как скоро! Поглядишь: румянятся плоды и пухнет помидор в соседнем огороде, желтеют пажити, огромный скирды насупились в полях. Уж лето на исходе! Но так же все горят и нежат небеса, и рано порану туманы гор колдуют, и по краям ложбин кудрявятся леса, и в рощах горлицы без устали воркуют. Все той же музыки мечтательной полна краса осенняя твоих угодий, Скеле, — и утра благовест, и ночи тишина, и звоны полудня, и вечера свирели…

Скеле у Байдар, 1919

ГОД В УСАДЬБЕ

Посвящаю Марине

Посвящение

Я не жил там, жила моя мечта, назвав Тебя царевной сероокой, над озером, где шепчется с осокой шершавый лист ольхового куста. У вод его сироткой одинокой Ты выросла. И в песне сказка та, что снится мне, как будто заклята твоей тоской по юности далекой. Ты рассказать умела, как никто, я рифмовал, записывая смело. В моем стихе воспоминанье пело, невольным вымыслом перевито. И муза с жалостью на нас глядела когда подчас ей слышалось: не то…

Июнь («Слепительно пригож июньский день…»)

Слепительно пригож июньский день. Цветут луга, медвяно пахнут травы. На берегу прошелестят дубравы, чуть зыблется березовая тень. О, благодать! О, вековая лень! Овсы да рожь, да сонные канавы. Вдали-вдали — собор золотоглавый и белые дымки от деревень. Не думать, не желать… Лежать бы сонно, внимая шелесту родных дубрав среди густых, прогретых солнцем трав, и, вышине и синеве бездонной всего себя доверчиво отдав, уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

Июль («Туманно озеро, и тянут утки…»)

Туманно озеро, и тянут утки над порослью болот береговой. Я вышел в парк тропинкой луговой: Здесь тоже сенокос, вторые сутки. Бредут косцы вразброд. Веселье, шутки, и бедные ложатся под косой, обрызганы вечернею росой, и колокольчики, и незабудки. Ромашка, волчий зуб, дрема и сон, фиалки белые и синий лен… Мне жаль цветов, загубленных так рано. Собрав большой пучок, в цветы влюблен, спешу домой от вражеского стана. А небеса горят, горят багряно.

Август («Спадает зной, хоть и слепят лучи…»)

Спадает зной, хоть и слепят лучи. Дожата рожь и обнажились нивы. Гул молотьбы в деревне хлопотливый, на пажити слетаются грачи. Люблю тебя, мой Август, не взыщи! — твоих плодов душистые наливы, в лесу берез и тополей завивы и россыпи звезд падучих в ночи. Люблю тебя, радушный, тороватый, с охотами, с ауканьем, с груздем. Люблю зайти далеко в бар косматый, в грозу и бурю мокнуть под дождем Не налюбуюсь на твои закаты, повеявшие ранним Сентябрем.

Сентябрь («Уж первой ржавчины предательств пятна…»)

Уж первой ржавчины предательств пятна сменились золотом и пурпуром в листве. Большие облака плывут по синеве, и тени их скользят, меняясь непонятно. Повеет холодок, под утро лед во рве. Озимые поля чернеют благодатно. Вдоль придорожных меж цветут безароматно последние цветы в нескошенной траве. Гвоздика липкая пестрит еще долины и вереск розовый все медлить отцвести. В прозрачном воздухе тончайшей паутины повисли и дрожат чуть видные пути. С небес прощальный крик несется журавлиный. О, лето милое, осеннее, прости!

Октябрь («Осиротел бассейн. Давно ли дружно…»)

Осиротел бассейн. Давно ли дружно в нем отражались куны старых лип, и блеск играл золотопёрых рыб, и лепетал фонтан струей жемчужной. Теперь он пуст, теперь его не нужно. В аллеях сирых только ветра всхлип, совиный крик, дуплистых вязов скрип, да ты, моя печаль по дали южной! Примолкла жизнь. Далече племена болтливых птиц. Кроты заснули в норах. Лишь воронье: кра-кра! И тишина. Куда не глянь — пожухлых листьев ворох. Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох и первых заморозков седина.