Вечер

Маковский Сергей

Женева, 1939

«Стонет ночь, куда-то манит…»

Стонет ночь, куда-то манит, вся слезами исходя, в окна мелко барабанит дробь осеннего дождя. Стонет ночь о неизбывном, нерушимом в мире зле, о каком-то счастье дивном, недоступном на земле, о далёком, безвозвратном, где-то бывшем так давно, что на языке понятном не расскажешь всё равно. Сердце маятное дремлет, слушая родную жуть, безысходным слёзам внемлет, не дает уснуть.

Париж, 1940

Собор («Кочуя

по сводчатым хорам…»)

Кочуя по сводчатым хорам, качается бронзовый звон. Плывут серомраморным бором стволы полуколонн. Дышу тишиною собора и слушаю колокола. От строгости Божьего взора душа изнемогла. Молюсь о любви чудотворной, не помню ни злобы, ни зла. Веригами вечности черной гремят колокола.

Прага, 1922

Сон («В горах скалистых, по земле…»)

Памяти Максимилиана Волошина

В горах скалистых, по земле песчаной, солнцем обожженной, бреду я в предрассветной мгле и вдруг, высоко на скале, остановился, пораженный. Безлюдна древняя земля, к пустынным далям кругозора плывут кремнистые поля. Как острова из хрусталя, в тумане горные озёра. И разгорается восток, светлеет небо понемногу, ложатся тени на песок. Над розовым холмом — дымок, алтарь неведомому Богу.

Париж, 1930

«Дремлют древние развалины…»

Дремлют древние развалины, плющ повис над крутизной. Мысли небом опечалены, тишиной и глубиной. Облаков пещеры дальние отражаются волной, дышать омуты зеркальные надо мной и подо мной. А в душе — виденье тайное, небо вечности иной, снится ей необычайное — сон земной и неземной.

Прага, 1922

Отражения («О, мир двоящийся, волшебство отражений…»)

Графу П.А. Бобринскому

О, мир двоящийся, волшебство отражений, вечерней памяти благословенный яд, час невозвратности и вечных возвращений, в воде зарей небес пылающий закат! Две глуби сонные… Какой из них поверим? Где загорался луч непризрачной звезды? Лазурь всевышнюю озёрный манить терем, подводные леса — как райские сады. И ближе, ближе ночь. Гореть заря устанет, растают в сумраке туманные холмы, и дымный Серафим с мечом на страже станет непостижимости, молчания и тьмы…

Париж, 1938

Капитель («Как тело у девушки розов…»)

Как тело у девушки розов обласканный солнцем парос. Разбрелось по тропам откосов белорунное племя коз. Колонны обломок забытый, свирели воркующий звук. Когда-то алтарь Афродиты, сегодня — пастуший луг. Фиолетовый дождь глициний застыл над грудой камней, на листьях аканфа — синий, колючий узор теней. Да ящерица на припёке прошмыгнет и забьется в щель, Как вздох о богине далекой — коринфская капитель.

Прага, 1923

LACRIMAE RERUM («Покинут старый дом, забыт…»)

Памяти князя Сергея Волконского

Покинут старый дом, забыт отломок времени и славы. Герб над решеткой величавый разросшимся плющом обвит. Лепной

потрескался карниз и наглухо забиты ставни, и веет былью стародавней осиротелый кипарис. В аллеях смутно, как во сне, иду по грудам бурелома и на скамье у водоема прислушиваюсь к тишине. Заглох давно лесной родник, его струей плескавший мерно, прямоугольная цистерна — в сетях у цепких повилик. Сухие прутья и стручки устлали обнищалый мрамор, запаутиненных карамор в углах — пушистые пучки. И тут же, брошенный в кустах садовой клумбы разоренной, — обрубок статуи: замшенный, изглоданный дождями Вакх. Зияют впадины глазниц и скулы язвами изрыты, весь почернел кумир забытый, добыча прели и мокриц. Но меж кудрей еще цела тугая гроздка винограда, и хмель таинственной Эллады в припухлой нежности чела. Как не узнать тебя, Жених, веселий грозных предводитель, хоть брошена твоя обитель и нет вокруг менад твоих! О, вещий тлен! Печаль хвощей, струящихся из чаши Вакха, журчанье Леты, слезы праха, слепая жалоба вещей… В аллеях — призрак каждый куст, блуждаю долго, бесприютный, и слушаю, как шепот смутный, своих шагов по листьям хруст. О, грусть! Ушедший в вечность день и этот сон о мертвом боге, пустынный дом и на пороге моя скитальческая тень.

Прага, 1923

Юг («Июлем раскаленный юг…»)

В.А. Злобину

Июлем раскаленный юг, пылающее море, вдали — туманный полукруг таврических предгорий, костёр полуденных небес, кипенье голубое, цикады знойно-звонкий треск и шелесты прибоя, да чайка: вскрикнет и нырнет, и, выгибая спины, выплёскиваются из вод веселые дельфины.

Симеиз, 1919

Биот («Спит городок на холмике крутом…»)

А. Н. Гиппиус

Спит городок на холмике крутом, весь — будто с заводной шкатулки. Дерюгой пахнут, гарью и вином ступенчатые переулки. Над домом дом, ныряют тупики, как западни проходы глухи, под сводами — железные крюки и в окнах черные старухи. Часовня у разваленной стены поникла в непробудной дрёме. На перекрестке лепет тишины, струя в чугунном водоеме. Бежит-журчит, и брызги на чугун, грядущий день — как день вчерашний. И время, старенький слепой горбун, бьет в колокол на башне.

Биот, 1928

Струя в водоеме («Я в земле родилась…»)

Я в земле родилась, из земли поднялась, мне родимый отец ледяной студенец, темной глуби верна, я всегда холодна, дни и ночи журчу, тишиной бормочу. Эта площадь вокруг — заколдованный круг, эти стены — как сны от моей тишины, за годами года заклинает вода, ворожит водоем ключевым серебром. Ни покоя, ни сна, только звон чугуна, ни друзья, ни враги — только чьи-то шаги, только чья-то рука прикоснется слегка, чей-то жаждущий рот осторожно прильнет. И бегу я, бегу, отдохнуть не могу, никогда не усну, не вернусь в глубину, упокоив мою студеную струю. Я в земле родилась, из земли поднялась…