Вечер

Маковский Сергей

Ноябрь («Пошел снежок, запорошило путь…»)

Пошел снежок, запорошило путь. В санях — беда, а не берут колеса, того гляди, раскатишься с откоса. Да милостив Господь, уж как-нибудь! В усадьбе от забот все смотрят косо. Зима не ждет и людям не дохнуть: капусту рубят, мерзлую чуть-чуть, валяют шерсть, просеивают просо. Мелькают дни в трудах по пустякам, а сумерки спешат, туманно-сизы. Взойдет луна, в серебряные ризы оденет сад и тронет, по стенам диванной, завитки старинных рам, рояль в углу, паркеты

и карнизы.

Декабрь («Сегодня Рождество, сегодня ёлка…»)

Сегодня Рождество, сегодня ёлка, сегодня в детской с самого утра такой содом — шум, беготня, игра, что сбилась набок нянина наколка. А под вечер столпилась детвора и сказки слушает про сера волка. Но перед сном не жди от сказок толка, я тороплю ребят: Брысь! Спать пора. Не тут то было. Сказку, — молят слёзно, — еще одну, пожалуйста, одну. Нет, дети, спать! — я повторяю грозно. И в теплую, живую тишину все утонуло… Входить няня. — Ну? Что дети? — Спят. И полночь бьет. Как поздно…

Январь («Бело-бело, все снегом замело…»)

Бело-бело, все снегом замело, блестят алмазами поля-пустыни. Бело-бело, а купол ярко-синий. Посмотришь в сад сквозь мерзлое стекло, и не узнать: там чудо расцвело, пушистым кружевом заплелся иней… Уж подан чай. Дрова трещать в камине. Кот жмурится. Светло, тепло, жило. Мальчишки на дворе слепили турка, пыль от снежков столбом и смех до слез. Слышь, вы! Не холодно? — Что за вопрос! А в сказочном бору сигает юрко косой беляк, и бродит Дед-Мороз. И о весне задумалась Снегурка.

Февраль («Взметает, громоздит, взъерошивает снег….»)

Взметает, громоздит, взъерошивает снег, разбушевалась — ух — крутит ночная вьюга, нахмуренной зимы бездомная подруга. И чудится, метель не прекратится век. В угрюмых пустырях, над гладью белых рек снует голодный волк и, торопя друг друга, не зная выхода из заклятого круга, храпит усталый конь и стынет человек. Как души грешные над братскою могилой, в пушистых саванах взметнулись сосны вдруг. Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг, бушует ветер злей и буйной хлещет силой. Сам леший кружит тут. И в заросли: тук-тук… Остановился конь. О, Господи помилуй!

Март («На мартовском снегу — еще хрустящий наст…»)

На мартовском снегу — еще хрустящий наст, а с крыш веселые забрызгали капели и шапки белые в саду стряхнули ели. Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст. Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле. Не рано ль? Но мечтать кто в Марте не горазд? И воздух млеющий таким теплом обдаст, что слышишь, как поют весенние свирели. В лугах подтаявших пузырятся ручьи, и тронулись пушком чуть розовым рябины. Как смоль, упавшие чернеют хворостины. Чиви-чиви-чиви, — стрекочут воробьи. Крестьяне на гору из синей полыньи везут прозрачные и голубые льдины.

Апрель («Набухли почки верб и перелески…»)

Набухли почки верб и перелески в проталинах давным-давно цветут. Озябших трав подснежный изумруд и

неба синь так вдохновенно-резки! Теплеет солнце, гуще занавески отмерзших рощ. И лютик тут как тут, а над черемухой — пчелиный гуд, и вьется жаворонок в горнем блеске. День целый птичий гам. Уж возле гнезд щеглы, чижи, малиновки запели. Щебечут ласточки, скворец и дрозд трещат. И соловьи при свете звезд, неискушенные еще в Апреле, порою невпопад заводят трели.

Май («Я был на кладбище. И там — весна…»)

Я был на кладбище. И там — весна: ирис, жасмин, сирени белой дымы, и ландышем (цветок ее любимый) могила вешняя окружена. Стрекозы легкие носились мимо, и золотом звенела тишина… Здесь, под крестом берестовым она уснула навсегда, непостижимо. Я помню все. Но Ты, забыла ль Ты, неотданная мне ревнивым раем, любовь и грусть мою и те мечты, которые цвели когда-то Маем? И шепотом ответили цветы: Мы любим, оттого что умираем.

Послесловие («Все призрачно в туманной дали дней…»)

Все призрачно в туманной дали дней, но, Боже мой, как прожитое явно! И быль, и сонь, давно и так недавно. Тем сладостнее вспомнить и больней. О, как жива моя тоска по ней, еще вчера и близкой и державной, и вот — чужой, безрадостной, бесправной, уныло тонущей в крови своей. Россия, Русь! Тебе ли гибель злая судьбой немилостивой суждена? Или стоишь у врат, еще не зная? Тяжка пред Господом твоя вина, — слепая, страшная, полуживая, и все ж любимая, навек одна.

Прага, 1920

Нагарэль. Сонеты

Памяти Н.С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре. Уж двадцать два — на Флоре капитан. А раньше: Грек, Меркурий, Океан… Да, старость не на радость в Божьем мире. Удушье, зноб, не голова — чурбан. Ногами тоже плох, со сна — что гири. Немудрено. По кругосветной шири намаешься в ненастье и туман! Ну, правда, пожил. Sacramente… споро. Где не бывал, что песен да вина! А женщины! Послушай, старина… Но крепче всех запомнилась одна: плясунья из таверн Сан-Сальвадора. Креолка… Нагарэль. Дочь матадора.

II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга, поверьте на слово, не врал досель. Что было, сударь, было. Нагарэль… Оглянешься, и память — словно книга. Ну-с, в ту пору уж несколько недель, у Бахии, на палубе Родрига, испанского сторожевого брига, я проклинал тропический Апрель. Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта и музыка, и песни. Как дурак, ночь напролет стоишь, стоишь у борта, в уме прикидываешь так и сяк, и отпуска, бывало, ждешь до черта. Однажды утром… Чокнемся, земляк!