Вечер

Маковский Сергей

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри. Вон-на! У ней какой-то португалец. Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец, коль хочешь, приходи сегодня… в три, мой адрес — пять на площади Бари. И протянула надушенный палец. Как пьяный, вышел я, смешной страдалец: приду ужо, да только отопри! Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя, когда, в кромешной тьме, я подходил к назначенному дому. У перил я задержал шаги, беду почуя. Прислушался: сквозь

смех — звук поцелуя. Ощупал нож и — в двери. Отворил.

XIV. «Тогда ее увидел… раз одетой…»

Тогда ее увидел… раз одетой, и на столе хрусталь, вино, цветы, и тут же — наглого в углу тахты того синьора с длинной сигаретой. Мне в душу кровь ударила: Эй ты! Я сшиб его и волю дал кастету. Всего измял, расплющил, как галету, и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты. Затем уж к ней. Молись! — Хрипит от страху проклятая. И вдруг мою наваху как выдернет, да мне же в щеку: на! Боль чертова, но ненависть сильна. Я бросился опять. Кровь… тишина. Рука не дрогнула. Я не дал маху.

XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ, — мы были в кабачке обугленного дымом Порт-Саида, — окончил шкипер, сумрачного вида гигант с багровым шрамом на щеке. О, как близка была его обида мне, грешному! В его седой тоске печаль о том, что скрылось вдалеке вмиг ожила… О, память-Немезида! Я вспомнил: гавань, парус над волной, дыханье неоглядного простора несет его. Все кануло. Так скоро! Простила ль ты, бежавшая весной, ты, Нагарэль, похищенная мной? Да — мной! Давно, тогда… из Сальвадора.

Прага, 1921

Костел. Венок сонетов

Вячеславу Иванову

I. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла. Здесь ближе Бог и сердце горячей, и мертвую латынь земных речей животворит огонь Его глагола. В прохладном сумраке на камни пола из окон стрельчатых — снопы лучей. Распятье и ковчег, и семь свечей, Мадонны лик над кружевом престола. О, времени святая нищета! Века, века молитв и клиры мертвых, всеискушенные жрецы Христа, тень инквизиции на плитах стертых, хламиды королей, в пыли простертых… Величий дым и мудрость, и тщета.

II. «Величий дым, и мудрость, и тщета…»

Величий дым, и мудрость, и тщета. Слепого Хроноса казнят обиды, — в пучинах дней ты призрак Атлантиды, племен и царств исчезнувших мечта! Развалин прах могильный, немота пустынных чар, седые пирамиды, сады Немврода и Семирамиды, песками занесенная мета… Эллады сон, миродержавье Рима, развенчанный Царьград, Россия… Мимо! Все минется. За мигом миг — черта скользящая над бездной нерушимой, и любящих целует смерть в уста. На всём, над всем немая тень креста.

III.

«На всём, над всем немая тень креста…»

На всём, над всем немая тень креста. И здесь погост: у самой двери храма, касаясь плитами — так строго, прямо — гробницы вряд. И каждая плита, прощальными словами заклята, о вечности благовестит упрямо. А рядом черная зияет яма, в обитель тьмы отверстые врата. Кого-то ждут? И сердце уколола тоска смертельная… Немного дней — как знать? — и мне, взалкавшему Престола, и мне сойти под своды сих камней… Все позабыть! Но вспоминать страшней. В родной земле и холодно, и голо.

IV. «В родной земле и холодно, и голо…»

В родной земле и холодно, и голо. Скорблю во тьме. И мир зовет иной, и жаль всего, всего, что было мной, чего в душе и смерть не поборола. Последний грех загробного раскола, печаль последняя любви земной, и долгий путь неведомой страной, излучинами призрачного дола! Иль это бред? И там, в небытии, Харону я не заплачу обола, и Стикс туманный не умчит ладьи, и дух развеется струей Эола, отдав земле земные сны свои? Иль человек лишь прихоть произвола?

V. «Иль человек лишь прихоть произвола?..»

Иль человек лишь прихоть произвола? Нет, Господи! Пылает купина неопалимая. Прочь, сатана, — бессилен яд змеиного укола! В слезах склоняюсь я на камни пола, целую луч, упавший из окна. Ах, верю в свет, Пречистая Жена, от Твоего земного ореола… Как дивен лик престольного холста, и прозорлив, и милостив бездонно, как ласково-божественны уста! Люблю Тебя коленопреклоненно, в Тебе одной люблю любовь, Мадонна, и все, чему названье красота.

VI. «И все, чему названье красота…»

И все, чему названье красота, не отблеск ли отчизны неизвестной, где музыкой и тишиной чудесной, из края в край долина залита, и внемлет херувимам высота, и ризами Невесты Неневестной под скинией безбрежности небесной обвит алтарь воскресшего Христа! Но только миг… Погасло умиленье, и слезы уж не те. И ты — не та, обитель слезь и самоотреченья, любви смиренной, бдений и поста, — тысячелетнее столпотворенье, неверия и веры слепота.

VII. «Неверия и веры слепота…»

Неверия и веры слепота. Монахи в рубищах. Венцы, тиары. Надменный пурпур, медные удары колоколов, и Божья нагота. Не ты ли Рим? Надежнее щита не мыслил водрузить апостол ярый. Флоренция, — о, мраморные чары, — и ты, венецианская мечта! Крылатый Марк, у пристани гондола. Выходит дож, внимает сбирру он, литая цепь на бархате камзола. А в храме золотом ряды икон мерцают призрачно, уводят в сон, в даль заповедную святого дола.