Вечерний свет
Шрифт:
— Разве? — недоверчиво спросила Ксюша.
— Конечно. — Евлампьев повозился на диване, устраиваясь удобнее, и забросил ногу на ногу.— Прадед твой, мой отец, в гражданской, правда, не участвовал. Он в шестнадцатом комиссован был по состоянию здоровья, и вот тогда-то мы натерпелись: пенсия маленькая, а нас у отца с матерью трое уже было — Игнат, тетя Галя и я, мне всего год с небольшим. Ведь почему отец на сверхсрочную остался? Срочная кончилась — куда податься, обратно в деревню? Так, значит, кусок хлеба у сестер-братьев отнимать. Раньше душевые наделы земли так называемые были — на душу, то есть на человека, определенное количество
— Понятно. — Ксюша что-то быстро черканула в тетради, провела рукой по волосам, глядя туда, в тетрадь, в какие-то свон знаки, и подняла голову. — Де-ед, а вот скажи, а вот братья твои, Игнат и Василий, они как, во время войны погибли?
«И мама с таким упреком меня спрашивает…» — вспомнился Евлампьеву его день рождения, Галин сон, из-за которого она тогда расплакалась, и в висках будто что-то лопнуло с шумом, и кровь застучала в них с жадной, жаркой торопливостью.
— Василий — да, — сказал он, помолчав, поднимая руки и осторожно, чтобы Ксюша не поняла, в чем дело, нажимая пальцами на виски. — Он младшим был, как раз, как война началась, срочную проходил в Белорусском округе. Где-то от границы близко, в Барановичах, кажется. Последнее письмо от него за неделю перед войной пришло, и все, больше ничего не было. Как говорится, пропал без вести. А Игнат…Он отнял руки от висков, опустил их и сцепил на колене замком. Игнат — нет, он еще до войны…
— А, вспомнила, вспомнила, — замахала рукой с зажатой в ней ручкой Ксюша.— Мне мама говорила о нем. Он был токарем, членом партии, его в тридцать седьмом выдвинули на партийную работу, в тридцать девятом арестовали, и он больше не вернулся.
Евлампьев согласно покачал головой.
— Да, совершенно верно. Именно так…
Господи, как далеко от ее поколения все это: какой-то там тридцать седьмой — тридцать девятый, сорок первый — сорок пятый, как легко, не задумываясь, она проговорила: «и больше не вернулся»… И никогда уже не вернется — вот ведь что! И нигде его, на всем громадном пространстве одной шестой части суши, нет и не будет — ныне, присно, во веки веков… кончилась человеческая жизнь, оборвалась, пресеклась, сделала последний вдох или выдох — и все, не сделает больше…
И как для нее все это естественно и не вызывает никакого удивления…
Голова заболела. Евлампьев приложил ко лбу ладонь и некоторое время сидел так. Рука, казалось, не то вытягивала боль. не то рассеивала ее. Ксюша молча, с выжидательностью смотрела на него из-за стола и крутила, покусывая, ручку во рту.
— А вот ты,— сказала она, когда Евлампьев отнял руку ото лба, — ты правда, да, что ты добровольцем на войну пошел?
Евлампьев снова согласно покачал головой:
— Да, правда, Ксюша…
— Но это же ведь подвиг, дед. Ты ведь тогда герой!
Евлампьеву стало смешно — с какой она это интонацией проговорила… даже голова, кажется, стала болеть поменьше.
— Да уж какой подвиг, Ксюша,сказал он.На наш отдел тогда пришла разнарядка: снять пять броней, так что, может быть, и само бы собой на меня выпало. С кого-то же ведь надо было снимать.
— А-а…— в голосе у Ксюши прозвучало явное разочарование.
— Но заявление мое у военкома к тому времени уже лежало. Впрочем, если бы не заявление, то, может быть, и не сняли бы с меня броню. Работать-то ведь кому-то тоже нужно было.
— Ну понятно, — сказала Ксюша, но в голосе у нее слышалось прежнее разочарование.— А почему ты, дед, рядовым служил, ведь ты же все-таки инженер?
— Ну и что ж. Так уж мне выпало. На войне и рядовые необходимы, а я, так, чтобы обязательно командиром стать, я не рвался.
Лившаяся на кухне из крана вода оборвала свою сиповатую булькающую песню, прогремела, поставленная на сушилку, последняя тарелка, н Маша, с посудным полотенцем на плече, торопливо вытирая о него одну руку, а в другой, мокрой еще, держа местную газету с телевизнонной программой, вошла в комнату.
— Слушай, Леня, а ведь сейчас с первенства мира вчерашний матч в записи должен транслироваться. Ты помнишь?
— Ох ты! — Евлампьев вскочил, бросился, пришаркивая, к телевизору и включил его.Ох, Ксюха! — повернулся он к внучке и погрозил ей пальцем. — Задам! Отвлекла деда. — Ну вот, ба-аб! — обиженно посмотрела Ксюша на бабушку. — Теперь дед будет сидеть смотреть, а мы еще не закончили.
— Закончим, закончим, — заверил ее Евлампьев. — Ты давай задавай вопросы, что там у тебя еще.
Ксюша посидела над тетрадкой, вчитываясь в свон записи.
— Ты мне какой-нибудь эпизод военный расскажи, а…— попросила она. — Или два. А я выберу.
Экран матово засветился, померцал, померцал бело, и вместе с обрушившимся в комнату захлебывающимся, словно бы бурлящим голосом комментатора на нем проступило изображение. Играли наши со шведами, у наших ворот была куча мала с торчащими из нее во все стороны клюшкамн. «Явное нарушение правил, явное нарушение!..» — бурлил комментатор.
— Ай-я-я-яай! — мигом забывая о своей головной боли, вглядываясь в экран, проговорил Евлампъев.
— Де-ед! — позвала Ксюша.Ну вот, так я и знала.
— Сейчас, сейчас, — не отрываясь от телевизора, сказал Евлампьев. — Одну мннутку. Пойму только, в чем дело.
Свалка у ворот разобралась, хоккеисты разъехались, ругаясь, сплевывая слюну, поменялся состав, судьи ввели шайбу в игру.
— Значит, какой-нибудь эпизод, да…— взглядывая на Ксюшу и снова отводя взгляд к телевизору, сказал Евлампьев. — Хм, ну сейчас…
И что-то не вспоминалось никак ничего такого, интересного для нее… господи, как забылось все, глянешь туда, назад, — да неужели с тобой это было? С тобой, да,но и как не с тобой!.. И мог умереть — и не умер, неужели это был он? Невероятно… И ничего уже вот как-то особенно не помнится, а то пуще всего, что на самой поверхности: как рыдала Маша, узнав, что он уходит, да не просто так, а по своему желанию… вот это-то пуще всего, это и сейчас — будто не прошло с тех пор чуть ли уже не сорок лет…