Вечерний свет
Шрифт:
— Ладно, — произнес он вслух. — Будет тебе история. И белка, как говорится, и свисток. Ты торопишься?
— Ксюша остается, — сказала от буфета Маша.
Голос у нее как светился. Она достала из буфета тарелки и стала расставлять их на столе. У них завтра нет двух первых уроков, и она остается.
— Ну, совсем чудесно! — У Евлампьева мягко и сильно, с болезненной сладостью сжало сердце. Весь нынешний вечер она будет рядом, ходить по квартире, сидеть перед телевизором, переплетать на ночь косу — и можно будет сколько угодно, вдоволь смотреть на нее, любоваться ею. Вот уж наговоримся!
Ксюша, закусив
— Нет, дед. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. А то так ты начнешь всякое вспоминать, мы до нового ледникового периода не кончим. Я тебя определенное буду спрашивать.
— Ну-ну, — сказал Евлампьев.— Значит, только определенное… неопределенное тебя не интересует.
— Да, — не поняв его иронии, подтвердила Ксюша. — У меня уже план составлен и уже идея есть. Так примерно: «История страны — история семьи». Как, ничего?
— Ничего… Только, по-моему, путь у тебя не совсем правильный. Не материал надо подгонять под идею, а идею извлекать из материала.
— Де-ед,— протянула Ксюша. — Ну я ведь знаю, что говорю. Ты прав, конечно, но я ведь знаю, что надо. Мне ведь все-таки нужно отметку получить, а не просто так.
— А, ну молчу, — Евлампьев поднял руки. — Молчу.
Когда-то, когда еще Елена ходила класс в третий, четвертый и он стал замечать в ней это старание не ступить в сторону с означенной ей тропы ни шагу, это старание пожертвовать в угоду благополучию даже истиной, он пробовал переломить ее, воссоздать в ней то, утрачиваемое мало-помалу, что было создано в ней до школы, и одно за другим, одно нелепее другого повалили всяческие недоразумения: четверка по поведению, двойки по предметам, вызовы к учительнице, начались неврастенические скандалы, слезы, обвинения… и Евлампьев оставил свои попытки и не возобновлял их больше никогда, ни с нею, ни потом с Ермолаем…
Маша потыкала вилкой в картошку, выключила огонь под кастрюлей и, прихватив ее полотенцем, стала сливать воду в раковину. Из кастрюли било паром, раковина вся дымилась, Маша отворачивала лицо в сторону.
Ужин был — картошка со сметаной и «любительская» колбаса.
Евлампьев с женой уже давно взяли себе за правило не есть мясное на ужин, и колбаса была сейчас подана только для Ксюши. Но все же Евламльев не смог удержаться, позволил себе кружок, съела кружок и Маша, оба они приговаривали при этом: «Не надо бы. Эх, не следует! Ну уж ладно…» — и Ксюша, умолачивавшая колбасу без всякого счета, каждый раз, как кто-нибудь из них говорил что-либо по этому поводу, прямо заходилась от смеха.
Так славно было сидеть за столом втроем, так забыто и так тепло…
Маша осталась на кухне мыть посуду, прибираться, а Евлампьев вдвоем с Ксюшей перебрались в комнату. Евлампьев прихватил с собой свежую газету с понравившейся Ксюше статьей и, пока она готовилась — доставала блокнот, меняла стержень в ручке, — устроившись на диване, наскоро просмотрел ее. Писали о заканчивающемся в южных областях страны севе; сообщали о подготовке к нему в центральной части и на севере; критиковали бесхозяйственность и нерасторопность отдельных руководителей: в западном мире шли и шлн демонстрации, бастовали, взрывали бомбы в помещениях компартий и в кафе…
— Де-ед! — позвала Ксюша. — Ну чего ты в газету уткнулся?
— Я готов.—
Получалось слишком неестественно, слишком специально, даже напыщенно, и Ксюша растерялась. Она сидела на стуле напротив Евлампьева и, морща лоб и кривя губы, покусывала колпачок ручки.
— Нет, де-ед,сказала она наконец, вскидывая вверх подбородок.Ты знаешь, ты сам начни, а я потом тебя перебью. Ладно?
Евлампьев засмеялся:
— Ну, то-то…Он помолчал и снова засмеялся:
— Слушай, а я тоже не знаю, как начинать. С рождения, что ли?
— А, вот как! — Ксюша вынула ручку изо рта н взмахнула ею. — Вот с чего надо. Скажи мне: ты в революции участвовал?
— Что? — Евлампьев не понял, шутит она илн всерьез. — В два с половиной года?
Ксюша покраснела. Она краснела густо, всем лицом, шеей, ушами, и сейчас все это у нее так и полыхнуло. Евлампьев пожалел даже, что ответ ега невольно прозвучал столь уничижительно.
— Я, Ксюш,— сказал он,— участвовал в Великой Отечественной войне. Все. Болыше, слава богу, мне не довелось ни в чем участвовать. Ну, а вообще, если уж говорить об истории семьи, то, чем глубже в нее, наверное, тем лучше. Нет?
— Да,— смогла разомкнуть губы Ксюша.
Евлампьев, с нежностью глядя на ее лежащие на столе руки с зажатой в них дешевой белой шариковой ручкой, подумал про себя: а ведь и в самом деле серьезно она про революцию…
— Сейчас все, — сказал он, — все у себя голубую кровь ишут. Этот, глядишь, внук незаконнорожденного сына князя какого-нибудь Шувалова, этот и вообще прямой потомок, а у того бабушка в гимназии сидела за одной партой с дочкой губернатора — вроде как, значит, и сама облагородилась… У тебя голубых кровей нет, никаких, можешь на этот счет быть совершенно спокойна. Мой дед — бывший крепостной, у бабушки у твоей — та же линия, и со стороны твоего папы тоже, насколько мне известно, графьев не было.
— Его тетка воспитывала, — перебила Ксюша.
— Тетка, — согласился Евлампьев.Сестра матери. Я ее помню. Она была воспитательницей в детском саду. И мать твоего папы была воспитательницей. А отец его, твой другой дед, — бухгалтером…
— Да,снова перебила Ксюша, — я знаю, я с папой уже говорила. Он на пожаре погиб. У них барак, в котором они жили, горел, он там детей спасал, и крыша обвалилась. Их там трое тогда погибло.
Она уже оправилась от смущения, краска понемногу сходила с ее лица, и кажется, она уже сама готова была поведать Евлампьеву историю его жизни.
— Ну, ты какая бойкая, — он развел руками.Да мие уже и рассказывать-то тебе больше нечего.
— Нет, еще есть чего, — серьезно проговорила Ксюша. — Ты мне о своем отце расскажи. Это правда, да, что он унтер-офицером царской армии был?
Евлампьев с трудом сдержал улыбку.
— Правда,сказал он.— Только разве в этом что-то страшное есть? Ты что, думаешь, все, кто носил форму, жандармами были, приходили по ночам революционеров арестовывать? Ты, наверное, не знаешь, а ведь командирский костяк Красной Армии в гражданскую войну именно бывшие царские офицеры составляли. Ты думаешь, все, как один, в Добровольческую армию подались? Да нет. Если бы так было, тогла бы у нас и командовать было некому. Чапаев ведь тоже, между прочим, в царской армии служил.