Вечерний свет
Шрифт:
Евлампьев не ошибся. Телеграммы при этом принесли сразу обе. На одной время приема стояло 10.30, на другой — 13.50.
Черногрязов прислал, как обычно, стандартный, консервированный текст — «Поздравляю… Желаю…»; Хватков, как обычно же, написал без всяких условностей и не экономя на предлогах: «Жить долго хорошо светло плевать на жлобов летом собрать бочку грибов».
В прошлый свой приезд, минувшим летом, он уговорил Евлампьева пойти с ним за грибами, точнее — поехать; выехали с вечера, всю ночь не спали, Евлампьев еле притащился домой, но с полной, выше краев, корзиной.
В
— Я ничего не решаюсь прогнозировать, Федор Павлович. Я ведь не специалист.
— Так а я специалист? — усмехался, шуря глаза, Федор.Ты свое мнение скажи.
— Ну, как я говорить свое мнение буду, на чем оно основываться будет?
— Что, Леня, телеграмма? — спросила Евлампьева сестра. — Странный он какой, этот твой бывший подчиненный,сказала она, прочтя поздравления.«Плевать на жлобов, летом собрать бочку грибов»… Как-то даже фамильярно, знаешь ли. Все-таки у вас разница в возрасте.
— Да он, действительно… хотя это у него не фамильярность… — Евлампьев хотел было объяснить ей, что такое Хватков, но передумал: в одном слове не выйдет, а десять ни к чему.
Маша с Еленой принесли первые тарелки с горячим. От котлет еще шел пар, и запах был остр н будоражаще-крепок.
Когда снова все собрались за столом, Евлампьев взял свою рюмку и поднялся:
—Позвольте теперь мне…
Он говорил то, что у него было на сердце: о том, что он любит всех, счастлив всех видеть здесь, за столом, а выходило, видел он, взглядывая на себя со стороны, так же трафаретно и плоско, как и у сына, и у сестры… но что же было делать…
Все шло своим чередом, как всегда. За горячим последовал небольшой перерыв, в который посмотрели по телевизору конец хоккейного матча чемпионата страны, затем — чай с домашними сладкими пирожками, небо за окном густело, наливалось синевой, и в какой-то миг совсем темно сделалось в комнате, и включили свет.
На улице, когда вышли проводить до трамвая-троллейбуса дочь с зятем и Галю с Федором, стояла уже полная ночная темнота, неслась в редких прозрачных тучах луна, в прорехах облаков светились звезды.
У земли начало подмораживать, но в воздухе пронзительно свежо пахло талой водой. Евлампьеву вспомиилось то его дневное состояние светлой умиротворен. ности, когда он шел с бутылками из магазина, и он опять подумал, что все как обычно в нынешний день его рождения, как всегда, и это ему знак, что по-обычному пройдет и наступивший шестьдесят четвертый его год…
4
— Тебе какой-то Слуцкер звонил, — сказала жена.
Евлампьев только что вернулся с утреннего обхода магазинов и пришел на кухню разгружать авоськи. Он с юности любил авоськи — за то, что, отправляясь в магазины, можно сунуть ее в карман и идти вольно, с пустыми руками, и сколько Маша ни убеждала его брать с собой сумку, с которой, по ее, было удобнее и в которой не так все мялось, привычке своей Евлампьев не изменял.
— Слуцкер… хм, Слуцкер… — бормотал он, выставляя
— Да ничего, - сказала Маша.— Спросил, есть ты или нет, извинился и пообещал снова позвонить.
Она сндела на табуретке у стены, на глазах у нее были очки, в руках книга; когда Евлампьев пришел, она читала, облокотившись о стол, далеко отставив книгу от себя, он узнал этот аккуратный маленький серый томик — Пушкин, старое, довоенное, середины тридцатых годов издание, купленное ею еще до их знакомства и которым она очень дорожила, не продала даже в самые тяжелые месяцы сорок второго, оставшись с полуторагодовалой Еленой практически одна…
— А, Слуцкер! — вспомнил Евлампьев. Ну-ну-ну… Вон это кто. Юрий… как его по отчеству… он тогда совсем мальчишкой был… Абрамович, кажется. Ты смотри, чего это, интересно. Он у меня в группе году где-то в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом был, потом в отдел главного механика перешел. Интересно, зачем я ему понадобился…
— Может, на работу? — предположила Маша.
— Ну, с чего это на работу? Если бы кто из моего бюро, из отдела… А с ним-то мы, как он тогда ушел, так и врозь. Ну, так, встречались иногда, разговаривалин: «Как жизнь?» — «Ничего», — вот и все. Я даже не знаю, где он сейчас и кем.
— А мне вот тут что-то Пушкина почитать захотелось, — сказала Маша с улыбкой неловкости и каким-то радостно-счастливым тоном. Дел полно, а я снжу и читаю и никак остановиться не могу. Прекрасный все-таки поэт. — Она откашлялась, поправила очки и снова подалась всем телом назад, чтобы книга оказалась на расстоянии вытянутых рук.
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.
Она помолчала мгновение, не отрывая глаз от книги, будто все еще, теперь уже безмолвно, скользя ими по строчкам, сняла очки и посмотрела на Евлампьева.
— Прямо видишь все это. Ощущаешь прямо. Сейчас так не пишут.
— Да почему уж не пишут? Откуда ты знаешь? Мы ведь не следим за литературой.
— Нет, не пишут, — с убежденностью отозвалась Маща.
Зазвонил телефон на стене.
Маша было поднялась, но остановилась и сказала Евлампьеву:
— Подойди-ка. Это вот, может, он, Слуцкер.
— Емельян Аристархович? — спросили в трубке.
— Я, — сказал Евлампьев, не узнавая голоса Слуцкера, но понимая, что это, видимо, он, — именно потому, что не узнал голоса.