Вечный Град (сборник)

Александрова Татьяна

– Кажется, ты именуешь себя философом? – спросил он.

– Да, я философ и следую той единственной, древней и неповрежденной философии, которая дает знание о сущем и ведение истины. Желал бы я, чтобы и все были одних мыслей со мною и не отвращались от учения Христа-Спасителя.

– Прекрасно! Соф'oс! – усмехнулся Рустик. – Ты произнес замечательную речь! Но ты, видно, забыл, в каком месте ты находишься, и несколько ошибся родом речи. Тебе надо было произнести апологию, а ты прочитал нам лекцию. Кроме того, ты должен был бы знать, что я тоже присутствовал на выступлении Максима из Тира и помню все, что ты говорил тогда. Если моя персона показалась тебе слишком незначительной и ты попросту меня не заметил, то я тебе об этом напоминаю и говорю, что ты нисколько не убедил меня

тогда, не убеждаешь и сейчас. Логика у тебя хромает. Я понял, что ты больше чтишь какого-то своего бога, нежели божество августа и всех наших богов, но я не понимаю, почему я-то должен считать, что твоя истина – единственная? Ваш миф о сыне вашего бога, на мой взгляд, ничем не лучше, чем мифы о Геркулесе и о Бахусе. Я готов признать, что в нем есть определенный смысл, но и в тех тоже он есть. Образования тебе не хватает, философ! Широты взгляда! Видно, что ты нахватался каких-то знаний, но доказательности тебе явно недостает. И потом, хорошо, допустим, что ты веруешь и исповедуешь все, что ты сказал. Но что тебе мешает совершить обряд? Никто не заставляет тебя верить, что Юпитер золотым дождем сошел к Данае – знаешь, я, наверное, удивлю тебя, если скажу, что я сам в это не верю! Но это не мешает мне быть законопослушным гражданином и приносить жертвы тому же Юпитеру. А ты мне рассказываешь, в сущности, про тот же золотой дождь, про какую-то деву, зачавшую от бога, – и при этом говоришь, что жертву принести не можешь!

– Про блудницу Мариам, прижившую ребенка от солдата Пантеры, – громко крикнул Кресцент, но на него не обратили внимания.

– Я все тебе сказал, – развел руками Юстин.

– Верить мне или не верить – твое дело.

– Итак, ты не отрицаешь, что ты христианин и на этом основании отказываешься выполнить повеление августа?

– Не отрицаю. Я христианин!

– Философ, подумай! – Рустик посмотрел на Юстина почти с сочувствием. – Ты, кажется, не понимаешь всей опасности своего положения! В случае твоего упорства я буду вынужден поступить с тобой по всей строгости закона, который предусматривает в этих случаях смертную казнь. Не буду скрывать, мне не хотелось бы этого! Я тоже философ и чувствую некоторую неловкость, осуждая своего в каком-то смысле собрата. Я не верю в россказни черни, которая утверждает, будто вы убиваете младенцев, едите их мясо и пьете кровь. – Говоря это, Рустик еще раз презрительно взглянул на Кресцента. – Я смотрю на тебя и понимаю, что ты на это неспособен. Я немало дел рассмотрел и знаю, что убийство, особенно если оно не одно и не случайно, всегда оставляет некую печать на лице человека! На тебе ее нет. Поэтому все, что я могу тебе предложить, – это принести жертву прямо сейчас. У нас все есть: вот изображения богов и августа, гению которого ты также можешь поклониться, ладан и вино готовы. Этого будет достаточно.

– Я христианин! – повторил Юстин.

Рустик тяжело вздохнул и некоторое время молчал.

– Так ты отказываешься принести жертву?

– Отказываюсь!

– Я дам тебе время одуматься. Если ты не согласишься принести жертву сейчас, я прикажу бить тебя плетьми. Я не должен был бы этого делать, потому как ты свободный человек, но я хочу отечески вразумить тебя. Если и после этого ты откажешься выполнить положенные требования, я назначу тебе отсрочку в тридцать дней.

– Отсрочки не надо! – твердо ответил Юстин, – За тридцать дней ничего не изменится. Я понимаю, что меня ждет.

– Сомневаюсь! Да, вот еще что скажи: где и для чего вы собираетесь?

– Я живу возле Тимофеевых бань, чуть выше, снимаю там две комнаты в инсуле Мартина, на пятом ярусе. Там же я останавливался и раньше, в первый свой приезд в Город. Никакого другого места для собраний у нас нет.

– Но что вы там собирались, ты не отрицаешь?

– Нет.

– Что вы делали, когда собирались?

– Мы занимались философией, изучали Писание.

– Ты учил их поклоняться Христу и не почитать богов?

– Да.

– И эти люди, которые с тобой, все твои ученики?

– Все.

– Юстин, сын Приска! Последний раз спрашиваю тебя: согласен ли ты раскаяться и принести жертву богам?

– Нет!

– Уведите его и бейте плетьми! Пятьдесят ударов, да покрепче! – обратился Рустик к прислужникам.

Юстина увели.

Рустик начал допрашивать остальных, по порядку. Они были куда менее красноречивы, чем Юстин, но твердость и спокойствие в них были те же, во всех, даже в женщине по имени Харит'o.

Когда их допрос близился к концу, вернулись солдаты с Юстином. Пока его вели к месту, предназначенному для осужденных, было видно, что одежда его липнет к окровавленной спине, шел он еле-еле, пошатываясь. С уголков губ стекали струйки крови. Видимо, к назначенным пятидесяти плетям конфекторы добавили кое-что от себя.

Рустик, увидев это, неодобрительно покачал головой.

– Я сказал: пятьдесят плетей! И все! Никаких зуботычин! Кто-то решил выслужиться?

Ответа не последовало.

Потом, обратившись к Юстину, Рустик спросил:

– Ну, хоть теперь-то ты одумался?

– Я по-прежнему… в здравом уме, – ответил тот глухо и хрипло, но отчетливо. – И… повторяю вновь… я… христианин!

Рустик закрыл глаза и, подперев кулаком висок, опираясь на подлокотник своего кресла, некоторое время молчал. Потом выпрямился и заговорил вновь.

– Что ж? Я пытался сделать для тебя что мог. Но ты сам приговорил себя к смерти. Недаром говорят: бешеной собаке вода страшна. Так и вам страшны наши священные жертвоприношения. Бешеных собак положено уничтожать, как их ни жаль, иначе погибнут все. Вы противитесь мировому логосу, вот почему мы уничтожаем вас. Все, что я могу еще сделать для тебя, философ, из чистого человеколюбия – это чтобы тебя подвергли быстрой и безболезненной казни через отсечение головы, а также чтобы тебя освободили от публичных издевательств и приговор привели в исполнение прямо в темнице. Это произойдет завтра на рассвете.

Юстин некоторое время молчал. Потом посмотрел на своих сотоварищей и, неожиданно улыбнувшись (в этой окровавленной улыбке в сочетании с заплывшим глазом было что-то жуткое), сглатывая кровь, произнес по-гречески, явно что-то цитируя по памяти и исполняясь восторгом от произносимых слов:

– Верно слово!… Если мы… с Ним умерли… то с Ним… и оживем… если терпим… то с Ним и… царствовать будем… если отречемся… и Он…. отречется… от нас! Подвигом добрым… я подвизался… течение совершил… веру сохранил… А теперь… готовится мне венец правды… который даст мне… Господь… праведный… Судия…

Все члены судебной комиссии и присутствующие на процессе замерли в недоумении, почти в испуге, а осужденные взволнованно зашумели:

– Христос посреди нас! Господи, дай нам сил!

Все это выглядело странно и неестественно.

– Кончай свои проповеди! – срывающимся голосом, с неожиданным гневом воскликнул Рустик, обращаясь к Юстину, и топнул ногой.

– Отпусти им, Господи!.. Не ведают… что творят! – были последние слова Юстина, уводимого стражниками.

Процесс завершился быстро. Все осужденные были приговорены к смертной казни (род казни избирался в зависимости от общественного положения) и препровождены в темницу.

– Сумасшедший! – сердито повторял Гельвидиан на обратном пути. – Вот и защищай такого! Слава богам, что избавили меня от этой участи! Вот так проиграешь дело, а потом доказывай, что обвиняемый сам всеми силами себя топил! Но что тут поделаешь? «Где нет возможности, нет и обязанности», как сказал наш знаменитый юрист Ювенций Цельс. Вот только не помню – нынешний консул или его отец.

Гельвидиан засмеялся, пытаясь разрядить обстановку. Незнание, скорее всего, было притворным. Веттий молчал. Ему не совсем понятна была непреклонность этого человека и странная готовность идти на смерть по столь незначительному поводу, но сам процесс произвел на него весьма тяжелое впечатление. «Я философ и осуждаю на смерть своего собрата!» – звучал в его ушах голос Рустика. «Как же так? – думал он. – Сократа казнила невежественная толпа. Тиран Нерон приговорил к смерти философа Сенеку. А тут оба именуют себя философами, и тот, и другой стремятся к истине, и каждый думает, что именно он на верном пути; один за нее идет на смерть, другой – приговаривает к смерти. Кто из них мудр, кто безумен?»