Вечный поход
Шрифт:
Я по-новому взглянул на Митрича. Представил… Это ведь – забрали в рекруты несмышлёным юнцом и, считай, полжизни пылил по всем дорогам в качестве «пушечного мяса». Надо понимать – все эти бесконечные двадцать пять лет он мечтал о своём доме и о семье. Мечтал и даже сам не верил до конца, что сбудется. Как не верил и в то, что просто выживет, что пуля – дура… А когда неожиданно, в одночасье, всё получилось – зажил торопливо и суеверно. Пуще всего – отгоняя прочь все былые воспоминания и умения. За ненадобностью в мирной жизни…
Слово за слово – Митрич разговорился, и мои мысли подтвердились
Навоевался! И суеверно полагал: только начни, только оживи в себе былого рекрута и солдата – и накренится бережно созданный мир, даст течь. Потому и стал Митрич всего опасаться, пугаясь не обстоятельств и людей, а пуще всего боясь, как бы не поднялся в полный рост – «в ружьё-ё-о!» – тот прежний, молодой Никола, отчество которого тогда мало кто и знал.
Когда началась война с французами – ёкнуло сердчишко Митрича. Почуяло: ой, не получится на сей раз в сторонке отсидеться! И, по-первах, ещё более старательно не принимал он участия в общих разговорах о том, что же их всех ждёт. Молчал да хмыкал в бороду. А коль уж сильно кто цеплял – ответ был один: «Да что вы раскудахтались равно несушки?! Нешто государь позволит супостату русску землю топтать? Не дойдут они до Смоленска – раньше ноги протянут!»
Не протянули. ДОШЛИ! Такое началось! И пуще прежнего стал бояться Митрич. Ох, не сегодня-завтра воскреснет добрый молодец Никола. Как есть – удалец сказочный, – сбросит свою лягушачью (то бишь – «митричеву») кожу и ринется воевать за родимую сторонку. И чёрт тогда уже с ним, с этим уютом! А как же семья-то?! Порешат же супостаты домашних! Как пить дать – порешат, едва прознают, что подался мужик в партизаны! Не-е-ет… Не для того семьёй обзаводился. Решил сидеть до последнего, язык за зубами прятать, а там, бог даст, во что-нибудь, глядишь, и сложится.
Потому и рвал уже три дня напролёт, с момента вторжения, шапку перед оккупантами. Кланялся в три погибели, всё больше и больше понимая, – не выдержит. Уже знал, что вот-вот грядёт настоящая погибель… Что уже ворочается в нём Никола-воин. Осталось лишь ему команду какую услыхать да гаркнуть в ответ: «Есть!»
Я пристально всмотрелся в лицо Митрича, вводя его этим в совершенное беспокойство.
– А теперь, Митрич, внимательно слушай кажное слово да вникай. Сейчас у тебя, дядя, волосья на голове подымутся, а на мудях распрямятся…
Митрич ссутулился, постепенно втягивая голову в плечи. Глаза стали напряжённо округляться. Ни дать, ни взять – душа на Страшном Суде! Вся в ожидании пугающих вестей.
– Так вот, – я, не подыскав щадящих слов, оставил эту пустую затею; говорить, так без обиняков. – Нету никаких партизан, Митрич.
– Как это?.. – почти прошептал он.
– Как-как… каком кверху… мать их за ногу два дня лесом! Нет их, понимаешь? Некуда нам идти. Не-ку-да!
– Да как же… Свояченник Прохор сказывал… Самочинно видал…
– Прохор
Услыхав о родной деревне, Митрич осунулся.
– Шут его знает, Алексей… Всё равно что в сказке.
– В сказке… Вышел ты из сказочного возраста, Митрич. Скажи, могли такое люди сделать? То-то… не могли. А может, перед боженькой твоя деревня провинилась? Как Содом с Гоморрой… Ну-ка, батя, кайся, какие такие смертные грехи вы там за долгие годы накопили, что даже Господь не выдержал? Хотя всем прочим цельную жизнь только сулит расправу. Вас же взял да и стёр с лица земли всем скопом… И тебе бы тоже досталось, если бы в то время по окрестностям не шарился.
– Про какие грехи ты говоришь? Испокон веку в деревне по заповедям жили. А мы с Агрипинушкой так и вовсе – душа в душу… Да может это, напротив, – супостата Буонапартия за грехи смертные Господь покарал?!
– Ага… покарал… вместе с невиновными крестьянами. Ладно, Митрич. Может, и не в грехах вовсе суть. Но вот мир – вверх дном перевернулся. Это уж точно! Деревни просто так не исчезают. Я теперь думаю, что и возникла она здесь тоже недавно.
– Как же ж недавно? Сколь себя помню… Ещё мальцом каждый пригорок здесь избегал…
– Избегал, говоришь? А чего ж тогда знакомых бродов не нашёл? Как и самой речки… Или, скажешь, что сначала кто-то речку стибрил, а потом и деревню прихватил? Второй ходкой…
– Ой, не знаю я, Алексей…
– Не знаешь, так хоть вспомни – ничего странного не замечал в тот день, когда французы заявились?
– В тот – ничего. Как есть – ничего. Только и слыхать было, что самолично Буонапартий в деревне нашей… А вот на следующий, ни с того, ни с сего – буря затеялась. Несусветная, чисто светопреставленье! Мы даже мальцов боялись на двор выпускать, так в избе и просидели.
– Та-ак… Поня-атно, – глубокомысленно протянул я.
На самом деле ни хрена я НЕ ПОНИМАЛ!
– Такие-то дела, батя.
– Да какой я тебе «батя»! – не выдержал Митрич. – Я ж шестьдесят второго году… а ты, поди, годков на несколько меня помладше… Угадал?
– Угу, почти угадал. – Я быстренько вычел числа: 1812 минус 1762 – полсотни. – А на двести тридцать восемь годков – не хочешь?
В его глазах, вместо зрачков, застыли два испуганных вопросительных знака.
– Не бойся, Митрич, я не блаженный. Просто, по вашим меркам, я ещё даже не родился. Я ведь двухтысячного года рождения. Ты понимаешь, что такое две тыщи… от Рождества Христова?
Он был не дурак. Он счёт знал, и он понимал… Тем не менее, глядел крестьянин на меня именно как на юродивого. Вещавшего, по меньшей мере, что он наследный царевич.
– Как же это… Сейчас у нас на дворе какой год?
– Тысяча восемьсот двенадцатый…
– Во-о! А ты говоришь…
– То и говорю. Из будущего я, батя. Представь, что минуло добрых две сотни лет, и я родился. Люди ж до тебя жили? Жили. Знаешь. Стало быть, и после – жить будут…
Наверное, так смотрят только на беглых ангелов. Оставалось ему только пасть ниц!