Ведьмаки и колдовки
Шрифт:
— А… а давайте, я сама о себе позабочусь? — предложила Евдокия, с тоской оглядываясь.
Поезд из Гданьска затерялся в дожде и тумане и ныне представлялся такой же фантазией, как и далекий «Метрополь», в котором Евдокию ждал нумер.
— Увы, мое хорошее воспитание против. — Себастьян вновь схватил Евдокию за руку. — На чем мы остановились? Ах да, на богохульстве и моныстыре… вот вы теперь же понимаете, почему я не хочу, чтобы мой дорогой братец отправлялся в монастырь? Его там плохому научат!
— Молитве
— А что хорошего в молитве, которая не от души, а по расписанию? Про пост вообще молчу… но я намерен тебя спросить кое о чем…
Он остановился аккурат посреди другой лужи, которую позволил Евдокии преодолеть самостоятельно, верно, хорошее воспитание имело свои пределы.
— Евдокия, тебе мой брат нужен?
И Евдокия ответила:
— Нужен.
— Ты на него злишься, но…
— Все равно нужен.
— Папаша подал очередное ходатайство, чтоб Лихо прав на наследство лишить…
— Плевать.
— И верно. — Себастьян широко оскалился. — Плевать. От титула одни проблемы, а потому…
Он сделал паузу, а затем произнес страшное:
— Я решил вам помочь!
…позже, в нумерах «Метрополя», где дорогих гостей ждала горячая вода и горячий же шоколад с фирменными штруделями, Евдокия спросит себя, почему не отказалась от этакого щедрого предложения. И сама себе ответит, что, во-первых, навряд ли ненаследный князь принял бы отказ, а во-вторых… кому, как не Себастьяну, знать своего брата?
Вдруг да…
…в конце концов, монастырь от Лихо никуда не денется. А от своего семейного счастья Евдокия не была намерена отказываться. Конечно, могло случиться так, что у оного счастья собственное мнение имелось, и Евдокия о нем спросит… когда-нибудь…
…лет через десять — двадцать…
С этой успокаивающей мыслью она принялась за штрудель.
Князь Тадеуш Вевельский изволили маяться головной болью, и рождена она была не столько многочисленными заботами, на оную голову упавшими, сколько весельем, которому князь предавался накануне. И нельзя сказать, чтобы принял он так уж много…
Стареет.
И пусть утверждают девицы, коих в клаб приглашают по соответствующей надобности, будто бы сохранил князь Вевельский прежнюю стать, но веры им никакой.
Продажные.
А ведь были времена, когда ему за романы, за естественные надобности, коих князь вовсе не стыдился, платить приходилось не звонкою монетой, но подарками, и то исключительно галантность проявляя, ибо нет ничего более губительного для репутации кавалера, нежели обвинение в скупости.
Ныне клабные девицы брали по прейскуранту.
И хоть были все как одна молодые да свежие, за чем распорядитель особо следил, а еще за тем, чтоб оные девицы ежемесячно к медикусу хаживали во избежание дурных болезней, но все одно не то… ах, куда ушли годы…
С этой
Коньяк был нехорош… или сигары… врали, дескать, высочайшего качеству, но тогда отчего в горле скребет? И по темечку бухает, так бухает выразительно, что прям сил никаких нет. Князь дотянулся до колокольчика, и верный камердинер возник у постели со стаканом огуречного рассолу. Чудодейственная сия жидкость имела благородный полупрозрачный колер и украшена была веточкой укропу, придававшей аромату рассола терпкие нотки.
— Подай, — прохрипел князь, открывая рот.
Определенно, табачок-с был негодный… а ведь дерут-то в клабе как за первостатейный…
…и снова намекнули, что, дескать, за князем долг…
…а за кем по нынешним-то нелегким временам долгов нет? Вот то-то же… благодарны должны быть, что в их клаб, который даже не в центре Познаньску расположился, князь захаживает, а они о долгах…
Огуречный рассол князь пил крупными глотками, с каждым оживая.
Впрочем, все одно он ощущал себя позорно слабым, немощным. И хоть бы каминные часы показывали полдень, Тадеуш Вевельский решил, что вставать не будет.
Тяжко ему.
И, вернув стакан камердинеру, ручкой махнул:
— Вон пошел.
Тот и вышел, оставив князя нежиться в кровати. Нет, пройдет минут десять, быть может — пятнадцать, и князь встанет, все ж таки решение решением, но еще с Ястрежемским встречаться, о свадьбе говорить… это после, но пока… он позволил себе лежать, разглядывая балдахин, каковой, как и многое в доме, нуждался в починке.
— Спите, папенька? — раздался над самым ухом вкрадчивый голос. — А уж полдень на дворе.
— И что? — Тадеуш Вевельский поморщился. Все ж таки старшего сына своего он не то чтобы не любил… хотя нет, не любил, конечно, что в его кругах было вполне себе допустимо, но куда печальней, что при мысли о Себастьяне он испытывал глубочайшее чувство брезгливости.
Не человек.
И не пытается даже скрыть вопиющую нечеловечность своей натуры. Порой князю казалось, что старший отпрыск нарочно его дразнит, но мысли этакие Тадеуш гнал. Да и вообще старался о сыне вспоминать пореже…
Нервы берег.
— Ничего, — сказал Себастьян, без приглашения, которого не последовало бы, усаживаясь в кресло.
Костюмчик белый, в тонкую лиловую полоску. Переливается белым золотом цепочка для часов. Сверкает перстенек на пальце… отливают чернотой когти.
И янтарные рога пренагло торчат из копны черных волос. А сами волосы длиннющие, в хвост собраны. Сколько раз ему было говорено, чтобы постригся… князь о волосах подумал с особою неприязнью, поскольку собственные его давно уже поредели, а лысина, ныне прикрытая белым полотняным колпаком, выглядела отвратительно.