Век перевода (2005)

Витковский Евгений Владимирович

И сказал князь: Твоя речь весьма хороша* и твоим стихам радуется душа.* Благословен Господь, Израиля Бог,* что не оставляет милостью Своей стихи и красивый слог.*

ЙОСЕФ БЕН ШМУЭЛЬ ХА-ЦАРФАТИ (ум. 1527)

***

Ты спишь, а я, о нежная Адина, Брожу, пою у твоего окна. Ты спишь, а ведь растаяла бы льдина, От слез моих померкла бы луна. Ты спишь, в моем же сердце мысль едина, Меня лишила отдыха и сна. Твой образ — все мечты мои о нем, Что плавятся, как воск, твоим огнем.

***

Пока свежа ты, как побеги сада, Как лилия меж терниев твой лик И грудь твоя, как гроздья винограда, Сладка, благоуханна — лишь на миг, Ужели гордой быть такою надо, Любовь бросая, как в огонь тростник? Ведь старость и тебя найдет седая И ты без друга загрустишь, рыдая.

***

Коль Время прелести взрастило семя, Им будет урожай когда-то сжат. И бренно твоего престола бремя, Наступит срок — его поглотит ад. Твоей красой привязан я, но Время Ножом своим порвет и тот канат. Ведь Время правит, дар и кару множа, И оскорбленным воздает оно же.

***

Веселье мира превзошла весьма Своей красою бровь твоей зеницы, Изогнута, как радуги тесьма, С

растущим полумесяцем сравнится, Корона ока и его кайма, Лучащего сиянье и зарницы, Что, словно стрелы стройные быстры, В меня стремятся и разят, остры.

АНОНИМ (Йемен, XVII век)

Нег пришла пора…

Her пришла пора. О, приди в мой сад! Расцвела лоза и в цвету гранат. Вот прошли дожди, минула зима. Встань, любовь, приди! Страсть сильна весьма. Зелены поля, а в пустыне тьма. Свет моих очей! Вкусим там услад. Милая, твоя дивна красота. Источают мед с молоком уста. Выйди же, ищи по следам скота. Жертвы и вина там свершу обряд. Я пасу в садах. Я спускаюсь с гор, Чтоб увидеть твой голубиный взор, Ленту алых уст и ланит костер. Пой, ликуя, там, где Сиона град. Пламени любви не зальет река. Ты блуждаешь — мне горесть и тоска. Да отсохнет вмиг правая рука — Помнить о тебе я навек заклят!

Алексей Круглов^{24}

ОСТИН ДОБСОН (1840–1921)

ЗАЛОГ ЛЮБВИ

Качал, мой друг, ты головой, Когда я в спешке, сам не свой, На место в ящик потайной, Всегда закрытый, Рукой дрожащей возвращал Комочек кружев, что увял, Но аромат не потерял Давно забытый. О Чарльз, ты искренен и строг, Твои я мысли видеть мог, Нет-нет, причиной — не пирог В моем желудке. Нашел я шарф из прежних дней — Тот, что когда-то был на ней. Hinc illae lacrimae, — твоей Не место шутке. Давно не девочка она, Пройдет — кивнет, но холодна. Забыты клятвы, и вина Едва ль нас ранит. Но хоть банален сей курьез, У Стерна повод он для слез — Кто тронет прошлое всерьез, Печален станет. Своих седин я не стыжусь. Она… Святого не коснусь. Но юность снова, признаюсь, В душе проснулась, Когда я взял те кружева, — Из пыльной пропасти, жива, Любовь моя, как встарь резва, Ко мне тянулась. Не открываем мы сердец — Захлопнут с музыкой ларец: Мотив, истершийся вконец, Смешон и жалок. Увы, любая мелочь вдруг Запустит механизма круг — И снова песнь любви, мой друг, Задребезжала. Хоть смех твой я и заслужил, Но ожил мальчик — тот, что был И чьи мечты не угасил Осенний холод. Мы снова шли Златым Путем — Та дама, с коей ты знаком, И грузный джентльмен, что притом Давно не молод. Как прежде, под руку со мной, Вся дышит счастьем и весной, И вьется шарф над головой Золотокудрой. О, светлый образ средь теней! Тут ты с Ирландией своей: Как думает справляться с ней Наш Гладстон мудрый. Ну что ж, судьбе покорен я, Вот книги — старые друзья, И трубка верная моя Набита славно. Вина! И до конца времен Пусть боги безмятежный сон Тех, кто семьей не наделен, Хранят исправно.

ФРЕНСИС БРЕТТ ЯНГ (1884–1954)

***

Hie Jacet Arthurus Rex Quondam Rexque Futurus [16] .

Артура больше нет… И спит Тристан, Обняв разбитый меч; Изольда спит С ним рядом, где стремится в океан Поток, которым Лионесс укрыт. Мертв Ланселот… Осела пыль времен, И шлемов ярких медь — труха в гробах. Героев упокоил Авалон: Гавейн, Гарет и Галахад — все прах. Где стен твоих обломки, Камелот? Где гордый Тинтагель в руинах дремлет? Где светлых дев останки червь грызет? То Мерлин знал, но он уж нам не внемлет. И Гвиневеру больше не зови — Не ставь на суд красу самой весны, В чье имя ноты боли и любви Из песни соловьиной вплетены… Не обернется правда красотою, И ты поймешь, что паладин — не свят, Элейн была девчонкою простою, И грязной деревушкой — Астолат, А весь тот славный мир — лишь гобелен, Поэтом сотканный, что, как паук, Нить выжав из себя, опутал тлен, Украсив миф трудом искусных рук… И всё там ложь? О нет! Могучий Рим Сгнил на корню и свой закончил век, Но, чудо совершив, расцвел над ним Последний, жизнь вбирающий побег — Британский дух. И горстка удальцов — Простых и грубоватых, но из тех, Кто за свободу умереть готов, — Надев отцом завещанный доспех, Меч обнажив, с копьем наперевес Средь бури черной подняла свой стяг, Величьем осиянная с небес, Перед которым преклонился враг И сам сложил легенды, что гремели По всей земле, хоть бой давно угас, И кто героев вел на самом деле — Артур, Амброзий? — рок сокрыл от нас. Их было мало… У какого трона И как они ушли во мглу веков — Окрасив кровью гвентского дракона Или молитвой славя лик Христов? Но знаем мы: когда топтал их прах Саксонский сброд, померк небесный свет Над островом британским, и в слезах Шептал народ: «Артура больше нет…»

16

Здесь сам Артур лежит и часа ждет:

Он правил в прошлом и еще придет (лат.).

АЛЛЕН ТЕЙТ (1899–1979)

ОДА МЕРТВЫМ КОНФЕДЕРАТАМ

За строем строй, с готовностью небрежной Надгробия сдаются в плен ненастью Под ветра вой, что память разметает И в пасти рвов кидает листьев плоть В давно привычном таинстве причастья Перед сезонной вечностью распада… И избран вознестись в дыханьи мощном, Страшась небес взыскующего взгляда, Прошепчет лист о смерти неизбежной. Осень запустение несет Земле, где память проросла травою Из бездыханных тел, чья плоть гниет, Чужую жизнь рождая строй за строем. Не первый тут промчался листопад! — Ноябрь кичливый с тщанием вандала Пятнает гнилью ряд могильных плит И ангелов потерям счет ведет: Вот треснуло крыло, рука упала… Бездушье лиц застывших сердце сжало, Тяжел горгоний взгляд. Густеет воздух, грудь сковало, Мир обернулся вязкою тюрьмою, — Ты словно краб слепой, что, вяло Ворочаясь, клешнями шевелит. Это всё ветер, только лишь ветер Мятые листья кружит Ты знаешь, стоя молча под стеной, Тот зов, который слышит зверь ночной, Что чует кровь и жертву ищет жадно, Суровых сосен

строй и дымный мрак, Сигнал внезапный, бой, — ты знаешь, как Потопом бурным пруд вскипает хладный. Зенона немоту и Парменида Ты знаешь… В вечной жажде разрубить Проклятый узел и ускорить исполненье Желаний, смерть приблизить ты был рад, И жребий чудный Ты славишь — тех, кто гордо выступал За строем строй, И пал, спеша на битву безрассудно, Здесь, у провисших врат, перед стеной. Листья, листья, только лишь листья Падают, кружат, умирают К неистовой эпохе обратись: Бойцов непостижимых твердь рождает — Рать демонов, которым не спастись. Поля залитые, Стонволл-стена, Булл-Рана, Шайло, Антьетама дни… Перед рассветом яростным склонись И вялый свет заката прокляни. Пусто — только лишь листья плачут, Словно старик в вихре бури Что это — крик? Безумная цикута Во мрак немой перстом дрожащим тычет, — Ты мумия, оглохшая навек. Лишен добычи, Беззубый волк, в овраге издыхая, Лишь ветер слушает… Давно уж кровь их ран, Дав силу хищной чистоте потопа, Соль возвратила в древний океан Забвенья… Что же, дни свои с тоскою Считая и поникнув головою, Одеты в траур, с мрачным торжеством — Что скажем мы об их костях нечистых, Поросших безымянною травою? Обломках рук, осколках черепов, Затерянных среди опавших листьев? Взвод серых пауков гарцует строем… Во тьме глухой, среди сплетенья ив, Совы зловещий крик-призыв, Зерно невидимое в душу заронив, Напомнит нам о рыцарстве былом. Скажем — только лишь листья Падают, кружат, умирают Мы скажем — это только лишь листья Шепчут, страшась многокрылой ночи, Кружась в полумраке мглистом. Ночь темная — начало и конец… Меж альфой и омегой просветленья Немых доктрин нас ждет холодный плен, Что взор темнят иль, словно ягуар В пруду заросшем, с отраженьем бьются. Что скажем мы, упрятавшие знанье В свои сердца? Ужель всё унесем Во гроб? А может, сразу сделать гробом Свой дом? Разверстым гробом? Что ж, ступай… Врата закрыты, и стена гниет: Премудрый змей на шелковичном ложе Тишь смерти языком тревожит — Могильный страж, который всех сочтет!

MARE NOSTRUM

Quem das finem, rex magne, dolorum?

Залив тянулся на пращи бросок, Укрыт стеной остроконечных скал. Из скуки дней ушли мы в тот чертог, Где древний мир своих героев ждал. Наш парус черный рвался сквозь туман, Лишь чайки белой искрой озарен, И ветер, дикой страстью обуян, Его толкал усердно в глубь времен. И там, под кровом тайным, где наш челн Пронзил тростник и шепчущий прибой, Мы причастились подле мирных волн Тех самых блюд, что вез Эней с собой. Когда, устав от бури, поутру Желанной суше ты падешь на грудь, Брось якорь и на радостном пиру Съешь блюдо с чашей — чтобы кончить путь! Чтоб берег вожделенный стал твоим, Энеева пророчества залог, И бог скитальцев снова грозный Рим Морским бродягам основать помог, Чтоб дивный век попробовать на вкус, Что скрыт от глаз, но вечно молодой, — Когда клинок смиряло пенье муз И в винном бурдюке был рай земной. Возляжем с кубком на краю земли, Где наши предки спят в тиши веков, Пусть Океан ломает корабли — Он Средиземным стал для моряков! Какую землю мы возьмем себе? Где пустим корни и продолжим род? Ход полушарий подчинив судьбе, К себе домой мы начали поход — Назад — от Геркулесовых столпов К закату, где благословенный край Устал нас ждать, готовя стол и кров, Где сок лозы нам обещает рай!

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ АЛИСЫ

Отдавшись лени сумеречных дней, Громадина, хоть вовсе не толста, Алиса дремлет, а в листве над ней Оскал мерцает вечного Кота. Свет, что блеснул на гибельных вратах, Так и застыл, и травяной волне, Живого мира отразившей страх, Стоять вовек в зеркальной глубине. Мудра Алиса! Тщась забыть про то, Что, злобствуя, таит в уме своём, Учёный нос задрав, глядит в ничто И думает весь день, но ни о чём, Растерянна пред бездной роковой — Не шевельнуться ей без двойника. На сердце Все-Алисы мировой — Любви бессильной ярость и тоска, Любви к себе, к Алисе-близнецу, Что губы тянет, нежности полна, Но не прильнуть к любимому лицу: Здесь Зазеркалье, и она одна — Одна, бесстрастьем тяжким налита, В инцесте духа, теореме грёз, Как пламя бестелесное, пуста, Безвольна, словно меловой утёс. Здесь день напрасно жаждет умереть, А в небесах — лишь только ночь, без дня, И взор усталый обречён смотреть, Как стынет прах, живую плоть тесня. Безликая толпа, рабы теней, Мы тоже не вернёмся в мир живых — Нас душит саван цифр и степеней, Мы функции, мы ворох карт слепых, Ввысь уносимых… Без грехов — и в рай? Бог плоти нашей, гнев святой яви! Дай злыми быть, путь каменистый дай, Чтоб заслужили дар твоей любви!

Михаил Лукашевич^{25}

БЁРРИС ФОН МЮНХГАУЗЕН (1874–1945)

ЕПИСКОП-СКВЕРНОСЛОВ

«Зовут в Италию. На кой? Блажна сия причуда!» — Епископ Крут сказал с тоской И по столу хватил рукой — Аж прыгнула посуда. «Мы в адском пламени сгорим Из-за поездки в чертов Рим! Всё проклянешь, покуда Дотащишься дотуда». До папы весть дошла, что Крут Ругается безбожно. И вот легат уж тут как тут И просит в Рим на папский суд Приехать неотложно… На сотню непотребных слов Дал отпущение грехов Прелату добрый духовник — И думал, что запас велик. Чуть свет карета седока Несет по кочкам ходко. Внутри молчание пока. В окне трясутся нос, щека И складки подбородка. Но мук подагры наконец Не выдержал святой отец: «Эй, кучер! Легче ты, баран! Без ног доставишь в Ватикан!» Прислужник в замке в нужный час Не вспомнил про побудку. «Дерьмо собачье!» В этот раз Всерьез уменьшился запас — Прелат струхнул не в шутку! На въезде в Лемниц был овраг, И колесо в овраге — крак! Накладная поломка! Крут выругался громко… А вот и Мюнхен! Град хмельной! Гуляй на всю катушку! Цирюльник пьяною рукой На требник вывернул в пивной Епископскую кружку. Такого Крут простить не мог. — «Ах ты, мозгляк! Срамной стручок! Вонючая отрыжка! Тебе, мерзавец, крышка!» Но вскоре опустил кулак: Не говоря ни слова, За кружку заплатил «мозгляк». И Крут, хотя запас иссяк, Сиял, как пфенниг новый: «Мне Мюнхен люб! Случись сто бед — Нужды скупиться больше нет! Пусть в Риме духовенства цвет Потерпит, бес им в ногу! Не двинусь я, ей-богу, Пока запас не обновят, — Я слишком мало, верхогляд, Проклятий взял в дорогу!»