Век перевода (2006)

Витковский Евгений Владимирович

ХАРТ КРЕЙН ^{13} (1899–1932)

Цыганка Кармен

Дым сладких сигарет узоры вьет, Виолончели голос горд, но тих. Анданте рассыпает горсти нот — Надежд истертых и забот былых. Павлины пьют из ваз огонь живой, В бокалах женщин светится абсент Цирцеиного зелья синевой. Роняет небо темень синих лент. Мелодия — крещендо, трепет чар… Вдруг — замерла. В сердцах мужчин пожар. Качнется пестрый занавес слегка, Раздвинет прорезь тонкая рука… Вновь музыка. Раскаты, перезвон, Языческое буйство — звонче медь. Стучит в ушах, и сердце рвется вон, К глазам: увидеть или умереть. Кармен! Блеск глаз, излом надменных рук… Кармен! Надежда, страсть, заклятый круг… Кармен кружится, пляски вихрь так лих… «Кармен!» — единым вздохом губ хмельных. Финал. Расправив крылья в тишине, Кармен — рисуясь — к зыбкой пелене, За пеструю завесу, прочь от глаз. Уходят игроки и свет погас. Наутро: вновь из городских ворот Фургон цыганский медленно ползет. И чудится лицо Кармен — бледней, Чем желтый ветхий шелк минувших дней.

СТИВЕН ВИНСЕНТ БЕНЕ ^{14} (1898–1943)

Папа Александр VI Борджиа угощает кардинала капуанского

А

вот — прошу! — павлин. Ну как живой! Вы полюбуйтесь, он Раззолочен. По спинке синева морских глубин! Грудь колесом, хвост веером! Хорош! Роскошней, чем гербы иных вельмож… Диковинка как раз Ко случаю: когда еще, Бог весть, Такая честь! Вы редкий гость — ведь кто еще у нас Душой как солнца жар, и чист, и смел? Налить вина? Бокал ваш опустел. Да, не простой стакан! Венецианский! Тонких линий гладь Точь-в-точь как прядь Кудрей девичьих. Ножка — женский стан. Что — странно слышать? Я в душе пиит. Ave Maria! Ваш бокал разбит! Твердят, мой дорогой, Мол, это знак: отравлено вино. Все врут давно! Вы так бледны! (Караффа! Дай другой! Серебряный!) А верен глас молвы, Праксителя, мол, прикупили вы — «Венера» и «Сатир»? Еще твердят, что жемчугом казна У нас полна… А шелк восточный — тонок, как эфир… Ах, вы счастливчик! Мне бы хоть чуток Сокровищ ваших! Что? Схватило бок? Подушку подложить? А вот и фрукты. Персик и гранат Жар утолят. За их красу не жаль переплатить Вдвойне, втройне, уж больно хороши! А гость такой — отрада для души. Разрежу пополам Я сливу вам и мне. А говорят, Что можно яд На нож намазать так, чтоб к праотцам Отправить гостя. Подло, да? Но что ж, Коль беден ты, а тянет невтерпеж К искусству? Ну, скорей Доешьте! В пот бросает? Да, жара Стоит с утра. Понюхайте-ка — лучше лекарей Снимает бергамот любой недуг. Возьмите и домой, милейший друг. Пора вам, кардинал? Что ж, поцелуйте мне кольцо — и в путь. Уж как-нибудь Со мной еще поднимете бокал, Посмотрим фрески, с вашими сравним, Хоть далеко до ваших греков им! Скажу от всей души: Храни вас Бог! (Эй, проводите там Его к вратам!) Лукреция? Бал скоро — поспеши! (Помрет, голубчик, по пути домой.) Ну, папу поцелуй, розанчик мой!

МИХАИЛ ВИРОЗУБ ^{15}

АЛЛАН РЭМСИ ^{16} (1686–1758)

Последний совет счастливицы Спенс

Лежала при смерти старуха, Вздыхала, материлась глухо, Но начала вдруг потаскуха Такую речь (Да так, что лучше б оба уха Нам поберечь): — Не плачьте, девки, Христа ради, На вас не буду я в накладе, Налейте-ка, сестрицы-бляди, Себе винца, Махните за меня, не глядя, Всё до конца. Приходит старость к нам покорным, Но вы о дне заботьтесь черном, Копите грош трудом упорным, Юны пока И гузном не висят позорным Окорока. Придурка пьяного найдите И перед ним хвостом вертите: — Всё в первый раз! — ему твердите Вот лучший клей. Вообще всегда вином поите Их, кобелей. Заснет — кошель в лихом набеге Обчисть на память о ночлеге, А ежли ось к твоей телеге Наладит он — Ни-ни! Ведь ты не хочешь, Мэгги, Схватить сифон? Работай-ка над этим малым: Смотри в любом кармашке малом — Деньжат у мужиков навалом, Лишь потряси. Толстенным зарастают салом Здесь караси! А коль шотландский сын греховный Вам не оплатит пыл любовный, Ступайте в храм за платой кровной, На поиск прав. Скупцу пусть казначей церковный Назначит штраф. Лишь с англичан не требуй платы: Когда напьются супостаты, Дай просто так им, и солдаты Авось уйдут, Не то по всем местам ребяты Наподдадут. Законы наши лишь корявы: Мы правы или мы не правы, Не забывайте бич кровавый, Тот страшный дом, Где исправляет наши нравы Рука с кнутом. Вот, Бесси, сядешь в том подвале, Терпи, там слез попроливали! За удовольствием печали Толпой идут. Мы все другой судьбы едва ли Дождемся тут! Жизнь не спешит нам на уступки: Где нос? Где щечки, зубки, губки? Чтоб не жалеть, что так вы хрупки, Без слов, гуртом Ступайте-ка, мои голубки, В публичный дом. А там с богатым будь любезней, Хотя козла он пооблезлей, И, коли нет дурных болезней, Пойдут дела! Я с тем ложилась, с кем полезней, Не зря жила. Придут жеребчики — мгновенно Совета спросят откровенно. Я им: вон девка здоровенна, Вся ничего, Робка лишь, надо постепенно Ее того. Чего я только не видала И сколько мужиков кидала, Когда уже сочилось сало С их ражих морд. И совести им недостало, И жизнь — не торт! Сейчас клиент — не кто придется: На шлюх дают они с охотцей. Пусть их носам легко живется И без лекарств, А лекарь пусть не доберется До Божьих царств. Кляну я лживые науки, Тех, кто пожрал — и ноги в руки, Пусть эта шваль узнает муки, Свой трипперок, От шанкра пусть сигают, суки, Под потолок! Теперь вас, девки, умоляю: Налейте кружку мне до краю, Ведь я в порядке оставляю Свои дела, Счастливой, девки, помираю! — И померла.

ЭНТОНИ ЧАРЛЬЗ ДИН ^{17} (1870–1946)

Баллада о «Бабнике Билле»

Корабль славный боевой, он звался «Бабник Билл», Тринадцать моряков на нем, команда хоть куда! Пожалуй, маловато, но против супостата, Естественно, ребята завсегда! Корабль славный «Бабник Билл», он в Плимуте стоял, И все тринадцать моряков пошли по кабакам. Ребята пили, пели — не девы ж, в самом деле! — Но сбор сыграли бравым морякам. Лишь только утро занялось в заливе Саламандр, Француз — полдюжины судов — их начал окружать. (Вы скажете, немного? Читатель, ради Бога — Я напишу: их было двадцать пять!) Поморщился Лорд Адмирал: «Неравные составы!» Но юнга вдруг с советом влез бестактным (вот пассаж!): Чтоб не было конфуза, давно бы взять француза И вместе обратиться в арбитраж! Лорд Адмирал ответил: — Тьфу! Ты, парень, трусоват! — И долго сплевывал еще наш храбрый Адмирал: Ну как же я поэта оставлю без сюжета? Не дам ему геройский матерьял? Немедленно, — воскликнул он, — свистать стенографистку! Сейчас ей надиктую в подробностях во всех, Как ладим аркебузу и лупим по французу, Как нам всегда

сопутствует успех! — Здесь строф на двадцать можно дать эпическую сцену, Живописать подробно бой: кто, как, куда палил, Но нам важны итоги, кто смело сделал ноги, — Так вот, взял в плен эскадру «Бабник Билл». Да, этот подвиг не умрет в сердцах британцев пылких, Пока морями правим мы, Британии — ура! Нам вечно будет сниться истории страница, Как будто это было лишь вчера! P.S. Я много критиков читал в газетах и журналах, Всё ждал, когда ж писаки напишут про меня? И понял: им охота увидеть патриота, А как он пишет — это всё фигня! Всего-то: взять наш славный флот, совсем простых парней, Добавить много страшных ран и героизма всем, Конечно, нашу веру, балладного размеру — Получите шедевр без проблем! А дальше надо сочинить Собранье Сочинений, Прикинуть, чтобы разошлось, какой с него навар. Чего ж я? Надо браться! Патриотизм, братцы, — Великолепный, знаете, товар!

ГЭВИН ЮЭРТ ^{18} (1916–1995)

Общежитие, каникулы, опустевшая комната

Общежитие, каникулы, опустевшая комната. Он думал: год закончился, вспоминал школу, Где ребята вокруг так и не стали друзьями. Было тошно, хотелось хоть что-нибудь изменить. Вдобавок теперь он один на один с летом. Проживет он его у окна опостылевшей комнаты, Чувствуя, как проходит еще одно лето. Но, может, жизнь уже чуточку изменилась? Ему казалось даже — он любит школьных друзей, И даже — что сумел позабыть о школе. А мир за окном? Неужели такая же школа? С правилами, которые тоже не изменить, Своей любовью, поджидающими друзьями? Нынешние, взяв чемоданы, вышли из комнаты — Вот каникулы и у него, вот и лето. Неужели он сторож своей одинокой комнаты От страхов, болезней, слов «привязанность» и «друзья»? Неужели жизнь за окном никогда не изменится? Отчего так тяжко дружить и жить каждым летом? Он не знал, он ведь только учился в школе. Время открытых окон — вот что такое лето. А еще — любви и переоценки друзей. Их существованье — тоже хорошая школа. Но как ему выбраться из общежитской комнаты! А ветры шептали, что можно всё изменить. Его измучило слово «любовь», глагол «изменить» — Сколько новых значений им придавало лето! А сами слова вырастали до фраз «о, моя комната» Или «открой же окно». Слова становились школой, Учившей: вот — грамматика, а вот — истинные друзья.

Заседание

Если спросите откуда Этот крик и шум откуда — Он из зала заседаний, Бесконечных заседаний. Там кричали о порядке, Меньше стало там порядка; Выражений не жалели, Нервов тоже не жалели, Страсть над всем возобладала, Потому что так бывает. Обсуждали по два раза, По четыре даже раза: И повестку, и регламент (Стал резиновым регламент) — Он распух, не сокращался, Слов поток не сокращался. Так размазывают масло, Тонкой пленкой мажут масло: Вроде чем-то всё покрыто, Чем покрыто — непонятно. Поругались об отставках, Всех заело на отставках, А достойнейшую группу Обвиняли в групповщине. Не забавно это было, Просто драмой это было, Целым телесериалом, Очень скучным сериалом, — Даже речи прокурора Всем нам ближе и роднее. Не жалели оскорблений, Недозрелых оскорблений; Всех понос прошиб словесный, Сильным был понос словесный; По макушкам били словом, Под ребро втыкали слово; В общем всех поубивали, В общем скучно это тоже. Ну а те, кто в зале выжил, Будто в битве страшной выжил. Там, как на море, штормило, Там от лексики штормило; Кое-кто мечтал о бренди, О далекой рюмке бренди; А еще — что за заслуги Им бы орден «За заслуги», Ведь они прошли сквозь смуту, Усмирив мятеж и смуту, И отныне мир повсюду, Тишина, что очень странно. Головой лупили в стену — Больно головой о стену! Но потом какая радость, Что лупить не надо — радость: Тихо так, и в этом — счастье; Голове и стенке счастье! Хорошо козла убрати, Заседания убрати, И теперь — хоть прямо в Царство Бесконечной, вечной жизни!

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН ^{19} (1871–1914)

Два осла

Пришел Осел, как туча мрачный, К своей супруге верной жвачной, Сказав: «Такие мы тупицы, Что хоть сейчас иди топиться!» Но прикусил язык свой длинный, И процветает род ослиный.

Герр Щук

Щук добрым стал христианином Со всей родней и щучьим сыном. И, как Антоний Падуанский, Он дал обет вегетарьянский. И вправду, съеденная кость Не укрепляет нравственность! В пруду Щук обустроил склад, Но тухнуть стало всё подряд. Едва попав в среду вонючую, Травились родственники кучею, Хоть, заклиная рыбью плоть, Антоний рек: «Спаси Господь!»

БИМ, БОМ, БУМ

Вечерний звон летит в ночи, Спешит вечерний звон. Под ним долины и ручьи, Католик добрый он. Но так себе его дела, Судьба жестока с ним, Поскольку от него ушла Возлюбленная БИМ. Взывает он: «Приди! Твой БОМ Скорбеет о тебе! Вернись, о козочка, в свой дом, Внемли моей мольбе!» Сбежала БИМ (что говорить!) И БУМу отдалась. Тому придется замолить Случившуюся связь. Летит всё дальше бедный БОМ, Минуя города, Но всё напрасно: дело в том, Что надо не туда!

Забор

В стране родной благословенной Стоял забор обыкновенный. Но, полон творческих идей, К нему пришел один злодей. Из промежутков ограждения Построил он сооружение. Со всех сторон и с разных точек Был омерзительный видочек! Хоть экономное правительство Весьма одобрило строительство, Но от греха инициатор Сбежал куда-то в Занзибатор.

Профессор Штайн

Профессор Штайн сегодня отдыхает, А в доме щиплют кур, шипит утюг. Вдруг в двери стук: служанка выбегает И видит — конь, ну попросту битюг. «Пардон, мамзель, — он ржет. — Целую руки. С заказом я пришел от столяра. Я рамы вам привез, четыре штуки, Хозяин сам не смог зайти вчера». Из дома закричали: «Что случилось?» Кухарка прибежала, а за ней Сама хозяйка в шлепанцах спустилась, Позицию занявши у дверей. Без воплей за мамашей встали дети И мопс хозяйкин, спрятавшись на треть; И, наконец, забыв о кабинете, Профессор сам выходит посмотреть. «Увы, куда мне с лошадиным рылом! — Бормочет конь. — Ну что же, поделом!» И медленно съезжает по перилам, И исчезает грустно за утлом. В молчании застыли домочадцы: Все смотрят на профессора и ждут. Он морщит лоб, он хмыкает раз двадцать И говорит: «Задумаешься тут!»