Век перевода (2006)

Витковский Евгений Владимирович

ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ ^{20}

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА ^{21} (1304–1374)

«Душа благая, что угодна Богу…»

Душа благая, что угодна Богу, Что прежде в плоть была облачена, Но не погрязла в суетной гордыне И менее других отягчена, — Тебе легко отправиться в дорогу; К обители небесной благостыни Ты в лодке хрупкой отплываешь ныне, Отринув от себя соблазн мирской, Легко и невесомо Зефиром благовеющим несома Средь мира, где объемлет род людской Греховная и тягостная дрема, — Ты, видя гавань на пути далеко, Спеша найти покой. Взыскуешь истого достичь Востока. Мольбы людские, жалобы и просьбы, Великим гневом благостно горя, На суд предстали во святые кущи, — И всё же им одним благодаря Вовеки на земле не удалось бы Добиться справедливости грядущей. Но, на Восток взглянувши, Всемогущий Воспомнит час распятья Своего Там, на священном месте, — И Карлу новому мечту о мести Даря, ему готовит торжество; На помощь ныне ко Своей невесте Грядет Господь, могуч и непреклонен, — От голоса его Уже дрожат оплоты вавилонян. В любом дому — от гор и до Гароны, От Рейна до приморских берегов — Готовятся к сраженью христиане, Ярясь во славу Божью на врагов; Испания, собравши легионы, Уже давно в пути на поле брани, Британия в холодном океане, Вблизи страны нетающего льда, Глядит туда, где снова Звучит святого

Геликона слово, — Ее сыны уже сейчас туда Спешат во имя замысла благого, Столь розные по речи и одежде. Кто видел и когда Подобный гнев единодушный прежде? Пусть северные страны долго дремлют, Угнетены морозом искони, — Там небо низко и поля бесплодны, — Но там в седые, пасмурные дни Народы жребий воинский приемлют: Они, от страха гибели свободны, Разобщены, но Господу угодны, С германской страстью выкуют клинки, И горе лиходеям — Арабам, сарацинам и халдеям, Живущим воле Божьей вопреки, Чей род одним владыкой тьмы лелеем, Что низменны, подлы, трусливы, злобны, Грязны не по-людски Да и грешить почти что не способны. Прозреть давно пора по всем законам, Освободясь от древнего ярма, Которым душу мы себе калечим, — И силу благородного ума, Что дан тебе бессмертным Аполлоном, Яви теперь пред родом человечьим Писаньем или вящим красноречьем, И пусть Орфей иль Амфион придет Тебе на память ныне, Когда Италия, о Божьем Сыне Мечтой окрылена, копье возьмет, — Напомни ей великие святыни, Зажги пред нею светоч путеводный: Она идет в поход, Подвигнута причиной превосходной. О ты, под чьим благословенным кровом Хранится множество премудрых книг, Ты древность изучал неутомимо От дней того, кто вечный град воздвиг, До Августа в тройном венце лавровом, Чья слава на земле неколебима, — Обида стран далеких кровью Рима Оплачивалась прежде много раз, И нынче неужели Не примет Рим участья в общем деле, — Иль набожно воспрянет в этот час, Как не однажды восставал доселе? Чем защититься супостат захочет, Когда Господь — за нас И нам победу благостную прочит? Припомни Ксеркса с яростною кровью, Что двинулся на нас в былые дни Чрез море, словно грозная лавина; И жен персидских после вспомяни, Познавших в одночасье долю вдовью; Припомни страшный пурпур Саламина; Но пусть восточной нации руина Ничтожна слишком, — для твоих побед Вернее нет залога, Чем Марафон и горная дорога, Где Леонид врагу сломил хребет: Таких примеров бесконечно много; Мы Господу хвалу несем в молебнах За то, что столько лет Ты — наш оплот пред сонмом сил враждебных. Узри Италию и берег Тибра, Канцона, — ты мешаешь видеть мне Не реку и не гору, Но лишь Любовь, что, представая взору, Меня томит в мучительном огне Теперь не меньше, чем в былую пору. Ступай, не утеряй своих товарок В благом пути, зане Любви Христовой пламень столь же ярок.

КАРЛ (ШАРЛЬ) ОРЛЕАНСКИЙ ^{22} (1394–1465)

Баллада 59

Я одинок — затем, что одинок; Я одинок — зашла моя денница. Я одинок — сочувствия не в прок; Я одинок — любовь мне только снится. Я одинок — с кем скорбью поделиться? Я одинок — но тщетно смерть зову. Я одинок — мне не о чем молиться, Я одинок — я попусту живу. Я одинок — сколь жребий мой жесток! Я одинок — где горестям граница? Я одинок — кому пошлешь упрек? Я одинок — полна моя слезница. Я одинок — мне не к чему стремиться! Я одинок — стенаний не прерву! Я одинок — вся жизнь моя — темница. Я одинок — я попусту живу. Я одинок — таков мой горький рок; Я одинок — дочитана страница; Я одинок — печален сей зарок, Я одинок — ничем не исцелиться, Я одинок — о где моя гробница? Я одинок — я дочитал главу. Я одинок — я сплю, но мне не спится. Я одинок — я попусту живу. Я одинок: как долго медлит жница! Я одинок во сне и наяву Я одинок, а жизнь всё длится, длится. Я одинок — я попусту живу.

РОБЕРТ САУТИ ^{23} (1774–1843)

Король Шарлемань

Фаворитка отнюдь не была молода, Но всегда Шарлеманю желанна: Над Агатой, казалось, не властны года, Для монарха она оставалась всегда Полнокровна, юна и румяна. Коль случалось расстаться — король тосковал, Взор мечтой лишь о ней затуманя; Он цепочку ее на камзол надевал, — Страсть кипела, как в море бушующий вал, В ослепленном уме Шарлеманя. И блистательный граф, и старик часовой, И лакей, и придворный повеса, И епископ, седою склонясь головой, — Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой Поскорей убиралась метресса. Приключился недуг; под надзором врачей В долгих муках она умирала; Но не полнился скорбью рассудок ничей Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей При печальном звучанье хорала. Но король приказал: никаких похорон! И, тревогу двора приумножа, Он оставил дела, и державу, и трон, Проводил дни и ночи в отчаяньи он, Восседая у скорбного ложа. Что ж он, до смерти так и пребудет при ней? В королевстве пошли беспорядки: То, глядишь, лангобарды седлают коней, То арабские рати грозят с Пиреней, Но ему — не до воинской схватки. Удалиться никто не спешил от двора, Всё тревожней следили, всё зорче; И решили священники и доктора: Стал король — как ни жаль, но признаться пора Чародейскою жертвою порчи. И епископ дождался, что выйдет король, И ко гробу прокрался несмело, Помолился, вступая в опасную роль, Хоть на всё и решился задолго дотоль: Приступил к изучению тела. Был великой боязнью старик обуян, Но — едва ли не с первой попытки Отыскать учиняющий зло талисман — Он кольцо, испещренное вязью письмян, Обнаружил во рту фаворитки. Восвояси прелат удалиться успел. В замке сразу же сделалось чище: Воротился монарх и челом посветлел, Мигом вспомнил про двор и про множество дел Ну, а гроб отослал на кладбище. Вновь веселье, и радость, и смех на пиру, Всем тоскливые дни надоели; И король, чтоб развеять былую хандру, Приглашает вассалов прийти ко двору — Будут праздники в Экс-ля-Шапели. Коль владыка велит — почему бы и нет? И, к роскошному балу готовый, Подчинился дворянства блистательный цвет, И направились в Экс в вереницах карет Молодые девицы и вдовы. Ах, попасть на глаза королю — для любой Представлялся неслыханный случай! Меж красотками длился решительный бой: Кто — окажется взыскан счастливой судьбой, Кто — зальется слезою горючей. Вот и вечер, и все собрались на балу, И сердца вероятных избранниц Пребывают заране в любовном пылу; Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу — Тот епископа просит на танец! Зашептались бароны и дамы вразлад: Не загадка, а крепкий орешек! Лишь молитву прочел возмущенный прелат И немедленно прочь из дворцовых палат Ускользнул, чтоб не слышать насмешек. Лунный блик трепетал на озерной волне, Шел священник, обижен и мрачен, — Но король догонял и кричал, как во сне: «Мой епископ, прильни поскорее ко мне, Этот час нам судьбой предназначен! Мы с тобою на праздник направим стопы, Насладимся весельем и смехом, Или прочь от людской удалимся толпы И в чащобе, где нет ни единой тропы, Предадимся любовным утехам!» Вновь король угодил в колдовскую беду! Где исток сих речей беспричинных? Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду, Жарко старцу лобзал и седую браду, И дрожащие длани в морщинах. «Мы великое счастье познаем сейчас, Миг восторга, воистину чудный; Нам ничто не преграда, ничто

не указ! О, пойдем, о, изведаем страстный экстаз В глубине этой рощи безлюдной!» «Матерь Божья, ужели спасения нет? Чем я Господа Бога обидел?» Так взмолился прелат, чтоб окончился бред, И кольцо в письменах, роковой амулет, Он на собственном пальце увидел. Мигом вспомнил епископ о чарах кольца, И, насколько позволила сила, Он швырнул его в темную гладь озерца; У монарха отхлынула кровь от лица — Чернокнижная власть отступила. Но воздвигнуть король повелел цитадель Возле озера, видно, недаром: Он живал там подолгу, — и помнят досель О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель Не сумел воспротивиться чарам.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС ^{24} (1874–1958)

Призраки

Призрак Ленина призраку Сталина рек: «Айда ко мне в мавзолей! В саркофаге хрустальном, мил человек, Вдвоем оно веселей. Пусть любуются люди нашей судьбой, Пусть хотят быть как я, как ты. Заходи, рябой: пусть на нас с тобой Наглядятся до тошноты». Но Сталин Ленину молвил в ответ: «Тоже мне, вечно живой! Осточертел за столько лет Народу вождь восковой. Но перемены приятны сердцам, И скажу, обид не тая: Мавзолей — не место двоим жильцам, Только лишний — никак не я». И Сталину Ленин сказал: «Лады! Вселяйся в мою избу! У людей пусть не будет большей нужды, Чем увидеть тебя в гробу! Пусть прах мой в землю теперь уйдет (Замешкался я чересчур!), А твой черед — зазывать народ В наш музей восковых фигур».

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН ^{25} (1871–1914)

Из обращенного ко Христу

От Матфея 4:8

Смотрел с горы высокой Иисус И рек — был мыслей ход Его таков: «Весь мир Мне ляжет перстью под стопы, Коль Я средь меньших меньшим стать решусь, Коль стану сорняком средь сорняков, Коль стану человеком средь толпы. Зрю дом и пашню, женщину, дитя, Добротворения высокий дар, И жизнь, и смерть проходят предо Мной; А ныне день Мой мечется, летя Пожаром, чтобы вновь зажечь пожар, Чтоб воспылал в конце весь круг земной. Ты, подлинно объемля Небеса, Не будь к мольбе о разъясненьи глух, Я — это Ты; кто даст надежный знак, Что Ты и Я — одно, что это так; Открой Мои земные очеса На всё, что суть Отец, и Сын, и Дух! Отец, и Сын, и Дух! И всё — одно! Ты — человек, Ты равен всем иным? Но это значит — Ты и червь, и дым, И не Творец Ты, но земная тварь: Нет, царство Неба не Тебе дано, И разве что среди людей Ты — царь! О, дай свободу Мне, Я слишком слаб, Творенью не сули неторный путь: И алчу Я, и жажду отдохнуть От бремени, что на меня легло… Пусть послужу как человек, как раб, Пусть буду человеком…» Тяжело Пал Иисус, зарывшись головой В сухие терния, и так лежал, Как в судороге, и терзал траву, А сумрак наплывал и приближал Грядущий день, являя наяву Дня мирового холод мировой, И остужал чело… Он встал с земли, С лица морщины горькие сошли, Глаза светлее стали. И тогда, Стерпеть не в силах детского стыда, Вздохнул, смеясь и плача наконец: «Прости Меня, мой Сын и мой Отец!»

ХАНС ЛЕЙФХЕЛЬМ ^{26} (1891–1947)

В деревне ткачей

Я по деревне брел один, Был гулок каждый шаг; В окошках тусклый керосин Едва светил сквозь мрак. И ткач седой сказал мне так: «Мой дом скитальца ждет», — Гостеприимный, как рыбак Генисаретских вод. Выл пол в каморке белой чист, Посыпанный песком. К распятью — пальмы желтый лист Прильнул под образком. Благодарение судьбе! Я лег, и в тот же миг Ушел, закрывши дверь, к себе На цыпочках старик. Луна на темный небосклон Взвела кораблик свой, Станину видел я сквозь сон, И кросно, и навой; Челнок, однако, не скользил, И в мертвой тишине Один лишь тусклый свет сквозил Меж ставнями в окне. Станок — мне виделось в ночи — Работою истерт, Однако прочь ушли ткачи, Обвисли зубья берд, И оставался наверху Тревожный гул мирской, Уподоблялось кросно мху Во глубине морской. Станина стала от медуз Дрейфующих скользка, И водорослей древний груз Взрастал поверх станка. Уток, зубцами вглубь влеком, Мелькал передо мной, И пел, склонившись над станком, Почтенный водяной. Он пел, как зелены луга В стране, где люди ткут, Где Книга Книг так дорога И где так дешев труд, Как там распались и прешли Начала всех начал, Когда в цеху — в жару, в пыли — Сельфактор застучал. Бесперебойный стук станка С темна и до темна, — И лишь мотальщица пока Для смены пасм нужна; Прядильщица, твоим ступням Не встретиться с травой, — Струятся дни на смену дням, Вращается навой. Ткачи, вам на своем веку Спины не разогнуть: Сползают кросна по станку, Свершая вечный путь, Всё — как всегда, и навсегда: Во мгле стучит станок, Уходит жизнь, бегут года В основу и в уток. И хлопок, беспощадно бел, Слетел на сухостой, И хлопок в пряжу мир одел Смертельной чернотой; Стал нестерпимым жар лучей, Весь мир испепелив, — И древнюю страну ткачей Похоронил прилив.

* * *

И встало утро надо мной, Станками застуча, И превратился водяной В согбенного ткача; Заслыша голос старика, Я попрощался с ним И прочь побрел, — а в облака Летел фабричный дым.

ПОЛЬ ХЕНКЕС ^{27} (1898–1984)

«Высоко между тисами блещет пока…»

Высоко между тисами блещет пока древняя статуя… Где-то во мраке блещут седины… Звонкие всплески фанфар… Шутовские тиары, — кароссы, — звон колокольцев печален, стыд обреченных голов над факелом чадным, над жалким венком… Туч раскаленных обрезки — величье презренное… Скорбные знаки, отраженные кровью… звон клинка у порога — ответом на все вопросы, скульптура и молот — не нужно слов. О юная печаль среди развалин, над загубленным родником!..

«Вороний крик с высоты…»

Вороний крик с высоты над осенним терновником в сизых плодах… Зрелостью жилы полны, и сердце жаждет руки, что бросит его, словно плод, в глубины небытия… Паденье… Любовь заставляет в нем забыть о минувших годах и бережно передает то, что упало, ветру в персты… Ночь разделяет слитое днем: плод и опаль, свершения и пустяки… Сгорает в огне луны только то, что иссохло… Вот, сердце, свобода твоя.

«Общее наше, последнее лето…»

Общее наше, последнее лето, улыбка — иней, предвестник мороза; ярь-медянкой подернута бронза дряхлого сердца; просверк зарницы над забралом янтарным, над высоким челом, способным ценить и предвидеть… Неизбежность прощания, звездный лик просвечивает сквозь арфу, песнь — заморожена… От весенних следов — лишь оттиски подошв на снегу возле дома, чей вход запечатан навеки.

«Печаль, больная струна…»

Печаль, больная струна, сквозящая в фата-моргане, сплетенная девушками из желаний, загаданных в миг паденья звезды… Сестры болтают, однако молчит клавиатура судьбы, — один лишь способен ее разбудить вещий пролет метеора, рождающий искры в глубинах артерий, только он понимает мелодию, с висками связавшую терн, след от сердца, и снег, и двусмысленные значки на мраморе, меж венков и прядей луны.