Век-волкодав
Шрифт:
— Здравствуй, Лёнька!
Вначале почудилось, будто рухнул потолок. Потом только понял — лампы включили.
Пальто… Кобура… Пиджак… Ботинки… Леонид не спорил, не пытался хитрить — разделся, бросил одежду на пол, сверху уложил инспекторский «наган». Холода не чувствовал, даже оставшись в брюках, рубашке и тонких парижских носках. Безмолвно прошел вперед, где над маленьким столиком по-прежнему горела ночная лампа.
— Садись…
Оглянулся, усмотрел табурет — там же, под лампочкой. Прошел, пачкая носки.
Сел.
— Знаешь, где ошибся?
Лафар стоял в пяти шагах — незнакомый, мрачный, в тяжелой комиссарской кожанке. В глаза не смотрел — и оружия не прятал. Не верил Жора другу своему Лёньке…
— Ошибся?
Думать не хотелось, но уж слишком прост ответ.
— Когда тебе доложили, что Лёнька Пантелеев воскрес, ты сразу понял, где меня ждать. Легаши кинулись в Сестрорецк, границу стеречь, но ты знал, что мне граница без надобности.
Жора кивнул, поглядел с укоризной. Плохая работа, товарищ старший оперуполномоченный. Очень плохая!
— Тебя могло не быть в Столице, — Пантёлкин прикрыл глаза, спасаясь от беспощадного света. — Ты, Жора, часто уезжал, так что шанс у меня был. Никто бы другой не сообразил.
Перед глазами — знакомая сырая тьма. Не скрыться, не уйти… И голос друга, далекий, словно с края света.
— Вчера у меня был плохой день, Леонид. Очень плохой… Когда мне доложили, я вначале не понял, зачем тебе архив. Дзержинского нет в живых, мертвы Свердлов, Троцкий, Володарский… Это бумаги мертвецов, трупный яд из могилы, живым они не нужны. Ты не отдал их Блюмочке — и я тобой гордился. А кому они понадобились сейчас?
Пантёлкин дернул плечами.
— Мне, понятно.
— Нет, — негромко возразил голос из темноты. — Ты не взял их даже в декабре, когда занимался Дзержинским. За тобой следили. Если бы ты, Лёнька, поехал в Питер, я бы тебя здесь встретил. Думал — ко мне обратишься, а ты не стал. Знаешь, было обидно. С Феликсом я бы тебе, может, и помог…
Леонид рассмеялся — негромко, глаз не открывая.
— Tani ryby — zupa paskudny, Жора! На что обиделся? Что я к тебе, волчине смоленому, на поклон не пошел, один справился? Учись работать красиво, как и учил нас Феликс Эдмундович!
Темнота долго молчала.
— Я читал акт вскрытия, — наконец, заговорил Лафар. — Товарищ Дзержинский умер от разрыва сердца. Ни пули, ни яда. Но убил его ты, Леонид. Если хочешь, покайся напоследок, легче будет.
— Ким Петрович поручил? — понял Пантёлкин. — Нет, Жора, каяться не стану. А Киму передай, что комментариев не будет…
С Дзержинским все получилось просто. Временный комендант объекта «Горки» товарищ Москвин получил в свое распоряжение все ключи, в том числе от опечатанного сейфа, где хранились личные бумаги Вождя. Леонид забрал только одну папку, но и ее хватило. Осенью 1918-го товарищ Дзержинский был вынужден дать собственноручные показания в связи с получением немалой суммы в фунтах, переданной через датского поверенного в делах. Речь шла об освобождении великих князей, запертых в Петропавловке. К этому времени одному из них, Гавриилу Константиновичу, уже удалось тайно покинуть страну. Дело было слишком ясным, Первочекист даже не пробовал ничего отрицать, лишь упирал на политическую безвредность высокородных заложников. Именно тогда пораженный Вождь сказал Максиму Горькому, недобрым словом поминая изменника: «Лицо как у святого, а сам — вор и взяточник».
Почему бывшего руководителя ВЧК не отдали под трибунал, а восстановили в должности, Леонид так и не понял. Видать, слишком много силы успел набрать Феликс Эдмундович, слишком много секретов держал под рукой. Что ж, пришла пора заплатить по счетам.
Несколько страниц, взятых из сейфа, Первочекист нашел в своей служебной квартире, прямо на рабочем столе. Рядом лежал свежий номер «Правды». Если бы намек не был понят, Леонид прислал бы на следующий день уже сверстанный макет главной партийной газеты с текстом признания на первой полосе. Полчаса работы для бывшего наборщика Пантёлкина.
Обошлось… Сердце, источенное ненавистью и кокаином, не выдержало.
Похороны Дзержинского прошли очень скромно — найденные на столе покойного бумаги говорили сами за себя. Разговоры успели вовремя пресечь, но смутный остаток остался. Леонид ждал, что его вызовет товарищ Ким для откровенного разговора, но этого не случилось. Кажется, секретарь ЦК тоже что-то понял. В сейфе Вождя имелись разные документы.
— Лёнька!..
Пантёлкин открыл глаза. Лафар был рядом, шагах в двух. Смотрел недобро, пистолет держал в руке.
— Ким Петрович на тебя очень рассчитывал. Он доверял тебе, даже про свою семью рассказал…
Бывший чекист молча кивнул, вспомнив цветную фотографию. Старик и мальчик, два Николая Лунина…
— Ты был очень нужен. Именно сейчас, когда мы вот-вот восстановим Канал, нам потребуются разведчики, первопроходцы… А ты хотел уйти на Тускулу. Зачем? Там же белогвардейцы! И все равно Ким запретил тебя убивать. Ты мог остаться во Франции, уехать куда-нибудь подальше, это отставка, но не смерть.
Леонид не стал спорить. Отставка — с пулей в бедре, с полицией, идущей по свежем следу. Добрый-добрый товарищ Ким. И верная Мурка, Маруся Климова…
— Ты вернулся, Лёнька. Для чего? Эти бумаги никому в стране не нужны, они могут понадобиться только за кордоном, чтобы скомпрометировать РКП(б). Кому решил бумаги продать? Белогвардейцам? Англичанам? Не молчи, Леонид, я же и по-другому спросить могу. Живым ты отсюда все равно не выйдешь, кровь до утра замоют, но умирать лучше без мучений — человеком, а не мешком с переломанными костями.
Сердце зашлось болью, но бывший старший оперуполномоченный все-таки улыбнулся:
— Не надо, Жора! Убей сразу, и я не обижусь. Не было у меня в жизни друзей, только ты да Блюмкин. Яшка — сволочь редкая, но он меня спас. А ты… Дай умереть с легкой душой, тебя не проклиная!
Выдохнул — в глаза друга посмотрел. Понял. Отвел взгляд…
— С чего начнешь? — хмыкнул. — У меня нога простреленная, до сих пор ноет. На фронте обычно по свежим ранам лупили, пока шомпол на огне калился.