Великая игра
Шрифт:
Они сидели на террасе храма, выходившей на обрыв. Здесь редко бывали послушники и младшие монахи. Здесь было место наставника.
Над горами заходила полная луна, и темные горбы гор были словно присыпаны зеленоватой мукой. Говорить не хотелось. Ономори вдруг резко ощутил, что это последние минуты покоя, которые ему суждено узнать. Это осознавалось с каким-то отрешенным спокойствием, словно бы неспешно втекло в сознание и осталось там. Все предопределено.
В плоских глиняных чашах изысканно грубой лепки блестела отраженным светом рисовая «злая вода». От нее приятно слабело тело и к лицу приливал жар. Наставник покрутил в руках чашу.
— Я не хочу говорить с тобой о добре и зле. Я много думал об этом и все больше понимаю, что не понимаю ничего. Одни говорят — добро и зло есть равные опоры мира и в их вечной борьбе и состоит жизнь мира. И это благо, иначе жизнь остановится. Другие говорят, что раньше зла не было, а было лишь благо. Третьи говорят, что нет ни добра, ни зла, а есть лишь воображаемое и истину познать невозможно. — Он немного отпил, уставясь на уже зацепившуюся краешком за гору Уэдун луну. — Я был полководцем, и мне это нравилось, и верно служил, я побеждал. И мне это казалось благом. Надо мной стоял государь, и я не думал о правильности и неправильности, потому что государь решает, что есть правильно, и приказывает. Для полководца правильно будет подчиняться государю, для солдата — полководцу. — Он опять помолчал. — Теперь я получил время на раздумья, и я вот что скажу. Все эти разговоры о добре и зле бесполезны, потому что добро и зло настолько переплелись, что их уже и не разделишь. Правы те, кто говорит о равновесии. Те, кто татуирует на груди круг, разделенный пополам на черное и белое, ибо он есть символ совершенства. Нельзя, чтобы было слишком много добра, ибо оно станет злом, и нельзя, чтобы было слишком много зла. И есть два пути. Одни люди уходят от мира, освобождаясь от страстей, ибо недеянием они не нарушат равновесия. — Он тихонько, дробно рассмеялся. Его широкое лицо блестело от пота — видно, и на него подействовал огонь напитка. — Но недеянием они его и не восстановят. Так что верный путь — восстановление. Ты спросишь, — он обернулся к Ономори, который молча смотрел на наставника широко раскрытыми глазами, — ты спросишь — а кто же будет решать, что равновесие нарушено, и кто возьмет на себя право его восстановить? А я отвечу — любой, кто решится. Ибо любой может стать мерилом. Понимаешь? А?
Ономори медленно кивнул.
— Почтенный, — склонил он голову, — верно ли я понял, что раз добро и зло перетекают друг в друга, то надо лишь определить некую точку, — он прочертил на горстке песка, освещенного луной, овал. Затем нарисовал перекрученный овал, похожий на знак вечности. Затем вдруг снял пояс, связал его и перекрутил. — Вот так я смещаю точку пересечения линий. Но все равно через руки мои проходит все тот же пояс, все так же пройдет полный круг…
— Ты верно понял, — хрипло рассмеялся наставник и крепко хлопнул его по руке мозолистой короткопалой ладонью. — Кто-то должен стать точкой пересечения.
Ономори ощутил дрожь.
— Это будешь ты? — внезапно пересохшими губами произнес он.
Наставник молча кивнул, не сводя взгляда с лица Ономори. Он молчал, словно чего-то ждал.
— Я… — с трудом выдавил Ономори, — не знаю.
— Я знаю, — решительно ответил наставник. — Я поведу. А ты будешь смотреть — и мы сумеем не ошибиться в пути.
Ономори поклонился. В голове его плясали сполохи. Он боялся — и хотел этого. Он всегда знал, что его дар не просто так дан. Он не должен с ним бороться. Боги никогда ничего не делают просто так. Это Знак. Это Знак.
Луна зашла за гору, и все погрузилось во тьму. Только силуэт горы вырисовывался на присыпанном лунной пылью небе да легкие облака летели где-то в вышине тонкими мазками серебряной туши. Холодно. Почему он только сейчас ощутил этот холод?
— Тебе надо учиться. Мы не станем торопиться. Не станем. Ты уже можешь многое видеть, но я знаю еще способы, — почти шептал в ухо наставник. — Есть травы, зелья. Есть в горах гриб бессмертия, так его зовут. Это дураки так его зовут. Он не дает бессмертия, он помогает видеть, его жуют жрецы южных дикарей, чтобы говорить с богами…
Ономори тряхнул головой. Он хотел видеть. Даже если бы наставника и не было, он все равно решился бы и на такие способы. А теперь легко. Теперь другой укажет путь, и не Ономори ошибется, если что… Ошибается не солдат — полководец. Он усмехнулся.
А ведь мало что сможет этот полководец без него, Ономори!
— Почтенный, — сложил он руки и склонил голову, — осмелюсь ли узнать, почему ты здесь? Помнишь, я сказал тебе — ты сожалеешь? И это было правдой. Так почему же ты в обители?
Наставник с неожиданно неприятным выражением лица повернулся к нему. Или это последний отсвет луны так преобразил его?
— А ты сам посмотри, — продышал он ему прямо в лицо. Ономори удержался и не поморщился от злого запаха. — Ты же имеешь дар, воспользуйся им и посмотри, почему я решил стать… как ты там говорил?.. точкой пересечения? Вот и посмотри… — Он порылся в складках темно-красного халата. — На. Кури, кури, это помогает прочистить голову и приносит внезапные решения… кури!
Ономори почтительно и осторожно взял гладкую трубку с длинным чубуком. Наставник ударил в гонг, и возникший откуда-то из мрака послушник принес жаровню и снова исчез. Красноватые отблески заплясали на лице наставника, разгоняя сгустившуюся до ощутимости темноту.
— Я даже буду говорить, — с внезапной печалью сказал он. — Но ты не будешь слушать. Ты будешь видеть, а мои слова будут как канва для вышивки твоего видения.
— Как кайн.
— Что?
— Узорный кайн с историей рода.
— Да, наверное…
У наставника был странный голос. Ономори понял, что он дрожит. Этот жесткий, тяжелый, смертоносный человек дрожит и пытается говорить, стиснув зубы, чтобы они не стучали. И это не от холода, нет, не от холода…
… — Мне с детства долбили — у каждого есть свое место, предопределенное судьбой. Еще до рождения предопределенное. И бейся — не бейся, чем тебе положено стать, тем и станешь. Вот и думай после этого — следует ли вообще что-то делать? К чему-то стремиться? Или просто сидеть и ждать, пока тебе это в руки упадет? Хорошо, что не знаешь своего места… А то вот думаешь, что совершишь великое, прямо-таки паришь уже в небесах, а если узнать, что суждено тебе всю жизнь в луже квакать, так лучше и не жить. Да еще за все свои деяния потом тебе достанется в следующих перерождениях — нет уж, кому такое надо? Сделаешь что-то не то, попытаешься выпрыгнуть из предназначенной тебе лужи — и получай. Нет уж… Я понимаю отшельников, которые хотят вырваться из этого круга перерождений и углубляются в себя. Я понимаю и тех, кто живет как живется и никуда не стремится. Но я так не могу. И что мне делать? Если я вижу, например, несправедливость и пытаюсь ее исправить, не нарушаю ли я закон предопределенности? А? Молчишь? Не знаешь?
Вот… если подумать, то и правда лучше не делать ничего — так ничего и не нарушишь. Или не сделаешь того, что предопределено? И опять — кара в грядущих перерождениях? То-то. Потому ты и нужен мне…
Все мы знаем, что есть плохо, что есть хорошо. Учились как-никак. Хорошо следовать закону, хорошо знать свое место. Только вот если закон дурной, то хорошо ему следовать ли нет? А? Пока я тебя не знал, я не знал покоя, но я убежал себя, что все, что со мной случилось, — верно, правильно, и иного пути нет. А узнав тебя, узнав твои видения, вот о скажу — все неправда. Если у каждого деяния может быть множество исходов, то нет смысла ни для «дурного», ни для «доброго». И доброе, и дурное не само по себе, а зависит от того, кто и как смотрит. И как тогда судить о добре и зле?
Или мне стоит плюнуть на все и судить самому? А? Нет покоя, нет покоя…
Вспомнились что-то мне слова Тао Печального:
Нет покоя ни в небе, ни на земле,
Ни в сердце людском.
Мы кружимся листвой на осеннем ветру.
Но откуда тоска, если все уже решено и записано
На скрижалях Предопределения?
Оттого, что записано — но не нами…
Не нами! Вот в чем суть. Боги играют нами, как фигурками на доске «четырех основ». И ради этого мы созданы? Ради игры бессмертных?