Великая княгиня

Сбитнев Юрий

– Спаси тебя Бог, Петриловна!..

Так зовут княгиню в семье, так – среди боярства и дружинников, так – среди горожан и простого люда. Дочь гордого Новгорода Великого, пришлась она по душе Новгороду Северскому. По любви выходила за князя, и он её брал по любви, против воли новгородского епископа Нифонта. Не хотел тот венчать молодых по своей прихоти, нашёл причину тайную, но суть не объяснил. «Не буду венчать!» – и всё тут! Однако самому Святославу Ольговичу в их беседе с глазу на глаз причину вроде бы и поведал, но и князь сыграл молчанку, однако запрета не принял.

Венчали молодых хожалый монах, книгознатец и философ Клим Смолятич с духовником князя Прокопием. Никаких причин воспротивиться обручению не было и у других священнослужителей,

и выходило, что только по своей мирской прихоти не пожелал Нифонт венчать молодых. Бог ему судья! Но своенравные новгородцы, призвавшие Святослава Ольговича к себе на княжение, решили однозначно: «Не одобряет их волю владыка. Не хочет видеть званного ими князя, а потому чинит мирские козни, дабы ущемить того». Недоразумение прилюдно обсуждать не стали, сделали вид, что ничего не произошло. «Не хотит венчать епископ – его воля! Не понужаем. Мало ли попов в Новгороде?» И сам князь не шибко огорчился отказом, был весел и прост после разговора с епископом. И только для невесты недоразумение это не прошло без следа. Не юная отроковица, не ангельской кротости дева, не агнец божий, смиренно принимающий обряд святого таинства, несмышлёный и непорочный, не безропотная невеста, коей была от момента знакомства с суженым до венчания, – стояла перед алтарём гордая новгородка, княгиня из княгинь, вольная быть в плечо с мужем, устроительница Семьи и Дома… Такою увидел её Новгород. И впервые прошелестел шёпот: «Ай да Петриловна! Ай да княгиня! За новгородской женой – как за каменной стеной! Ай да Петриловна!» Так и повелось, так и прижилось новое имя – Петриловна. Так и зовут её с тех пор. А сам князь кличет любовно – Петринька. Любимая жена, желанная…

Счастливым оказалось их супружество. В первом же году родила сына. Отцу в великую радость. Назвали в честь деда – Олегом. И двух лет не минуло – дочка, ещё через год – другая. Радость родителям! Родливая на дочерей оказалась Петриловна, легко вынашивала, легко рожала и растила легко. Золотые колокольчики не умолкая звенели в княжеском тереме в лихие года, вдруг зачастившие на Русь, и в тяжкую пору разора, когда не стало любимого брата Игоря, одна отрада для души – детские звоночки-колокольчики… Рад каждой новорождённой дочери Святослав Ольгович, но со смерти брата думал неотступно о рождении сына, всей душой, всем сердцем желал. Родилась Марьюшка, и снова тяжела Петриловна. Молит её князь: «Роди, Петринька, сына». Она и сама давно о сыне молится. Не в пример прошлому трудно носит дитя под сердцем. Беспокойное дитятко, рано толкаться в животе стало, по-всякому донимает мамку, покоя не даёт. Подурнела лицом, неповоротлива телом, живот безмерно велик. Князь радёхонек: «Родишь богатыря, Петринька!» Та только крестится. А повитуха, бабка Мозжиха, не позванная, но самохоткой поселившаяся уже как две седмицы в палатах княгини, на восторженное князя пробурчала себе под нос: «Медмедя родит…»

2.

Катит месяц березозол по небу огненное колоколнышко, жарит палко, слепит глаза. Весна света пришла. Вот-вот восшумит, грянет водополье…

И грянуло! Сдвинулись голубые копны снега, потемнели вмиг, осели грузно, потекли. За одну седмицу до Страстной поднялась, вскрылась Десна. Неоглядна ширь водополья. Такого паводка и не помнили в Новгороде Северском, подкатила вода под самую Никольскую божницу, к Черниговским вратам подобралась, затопила Водные ворота и хлынула в Нижний город. Грохот стоял на Десне, несло неудержимо с верховий льды, смывало до белого камня мягкие берега, и они с травами и кустарниками островами плыли в могучей круговерти вод. Под Команью срезало лесной мысок, оголило каменоломни. Стремителен, неудержим паводок, аж жуть! Но и весел неукоротно! Стремительна весна, греет землю, поит пашенку за городскими стенами, дороги сушит…

Радостно на душе Святослава Ольговича – весна пришла, жена на сносях, сына родит. Бабка-повитуха бубнит в шёпот: «Медмедя, медмедя родит…»

И вдруг – громом с ясного неба! Прибежал от Юрия из остёрского Городца посланец: «Приди ко мне в помочь, брате. Изяслав сел в Киеве с войском великим. Не можно ждать боле. Вот-вот на нас войною пойдёт. Спеши ко мне скоро, сами ударим на Изяслава! Поищем Киева! Скоро иди!» А тут вот она – Страстная седмица! И жена днями родит! Как тут быть? Быть как?..

Не дождав Великого дня, в понедельник Страстной седмицы по хлябям весенним ушёл с полком из Новгорода Северского Святослав Ольгович на ратную помочь Долгорукому.

Был вторый день апреля 1151 года от Рождества Христова…

Святослав Ольгович с племянником пришли в Блистовит на исходе страстной пятницы. В Чернигов вошли уже в Светлый понедельник. Обедали у Изяслава Давыдовича, а во вторник – у Владимира. Хмельно и радостно. А на душе у Святослава Ольговича тревога: всё ли справно дома? Да и зов Юрьев не даёт покоя. И словом не обмолвился о том с братичами. Не в праздничный лад оно. Почему Святослав в Светлый день не дома, а на коне – и без слов ясно. Да и самих Давыдовичей не обошёл зов Юрия. Свято есть свято. Им обозначены все радостные дни в жизни русичей. Только в пятницу собрались князья в гриднице Владимира Давыдовича.

Святослав сказал:

– Мой посланец мигом утёк к Юрию и в обратную вернулся. Ждёт нас брат, не мешкая собирайте свои полки.

Изяслав Давыдович решительно сказал:

– Я на Изяслава Мстиславича не пойду! Я пойду в Киев крест ему целовать.

Владимир Давыдович морщил лоб, прятал в забровье глаза, отнекивался:

– Не время нынче воевать с Киевом, с великим старейшим князем Вячеславом…

Святослав Ольгович много моложе Давыдовичей и потому с детства не только уважительно к ним относился, но по-детски побаивался. Он хорошо помнил встречу, когда с братом Игорем и воеводой Ильиничем шли в Вятичи. Как приняли их братья, как заносчиво говорили с Игорем, предъявляя права на владение Русскими вятичами. Такая встреча тогда напугала мальчика. И тот едва уловимый страх до сих пор в душе. Потому и смутился, услышав отказ. И ещё потому, что не по праву ему, младшему, брать первое слово. А Изяслав Давыдович свысока, как мальчишке, изрёк:

– Ты, Святошик, волен иттить до Юрия в сей миг. А нас, братик, уволь. Я тебе прямо сказал и повторю в другой ряд: на Изяслава Мстиславича не пойду! Ты на коне, вот и беги не мешкая. Так-то, миленький, – обижал в явную Святослава.

Но тот давно не мальчик, постоять за себя может:

– Ты – Давыдович, я – Ольгович. Ты – старший, я – младший, но оба мы мужи, оба князья. Давай по-княжески и речь держать. Не забывай, что крест целовал к Юрию Владимировичу. И то крестное целование никем не снято… И мы, все трое, тем крестным целованием связаны…

– Извиняй, князь, что, любя тебя, обратился к тебе, как к малому. Прости, по любви это. А что касаемо креста, то он на мне и всегда со мною… А там – как Бог даст!

Произнесённое было равно тому, что Изяслав Давыдович отпадает от союза и, боле того, готов идти против не токмо Святослава, но и брата своего. Сказал как отрезал и вышел вон, высоко задрав бороду, за ним его воеводы. Святославовы Костяжко с Балабой переглянулись. Владимир молчал, по-прежнему пряча глаза в подбровье. И тут поднялся его воевода и тысяцкий Азарий Чудин – любимец князя. Поклонившись низко, сказал дерзко:

– Князья русские, доколе будете ратовать меж собою?! Доколе с братьями своими биться, ища Киева князю Юрию? Доколе христиан губить будете?! Али не видите, что Бог помогает Изяславу Мстиславичу?! Не обещал ли брат ваш, великий князь Всеволод, Изяславу быть вместо себя в Киеве, а княжение великое отдал брату Игорю и посему кровь пролилась?! И нету ни брата Всеволода, ни Игоря. А Изяслав Мстиславич Богом оправдан! Юрий на два ряда в Киеве побывал, и его нету там. Но опять же на Киев зарится и призывал вас к крестному целованию ему в правду. Но нет правды за Юрием Владимировичем! Послушайте Изяслава Давыдовича, поцелуйте крест к Изяславу Мстиславичу!..