Великая княгиня
Шрифт:
Юрий Долгорукий, впервые нагрянув на Москову, нашёл тут не охранную крепость, которую велел рубить боярину Кучку батюшка Владимир Мономах, но богатое село, без каких-либо укреплений, жившее в лесах лениво, прожорливо и сонно. Беззаботно жил бывший стременной Мономаха, забыв княжеский наказ строить город. Только для себя жил, откупаясь от княжеского внимания великими дарами. Покупал себе покой, тешил сыть и похоть, донося князю, что сторожит Суздальскую землю. Затерялось селище в лесах, заросли к нему дороги – ни тебе ни друга, ни недруга – сам себе князь, всех забот об один порог, и в миру своём сам себе Бог!..
Едва разыскал Долгорукий «Мономахову крепость», а отыскав, зело осерчал, казнил старого Кучка, беспечно жизнь прожившего, село сжёг без всякой жалости, со
Пал великий позор на головы отца и сына. Отец в остёрском Городце сидит, сын на Москове большой город рубит… Так бы и жить тихо. Но знает Андрей: не быть тишине, пока батюшка своего не добьётся – сесть навсегда великим князем на столе киевском. И на кой ему древний Киев, когда прибывает бескрайняя Русская земля новым великим княжеством, с городами новыми, с обильной сельщиной, с пашнями и бескрайними охотами и рыбными ловами?!
Новая Русь восстаёт из-за лесов дремучих и полей неоглядных. К чему тебе, душой неспокойный и деятельный, разумом не обделённый воитель и строитель, Юрий Владимирович, князь Долгорукий, к чему тебе Киевская Русь? Оставь её в покое, стеснённую со всех сторон и половецкой степью, и Галицкой своевольной землёю, Пинским и Полоцким краем, Смоленским немалым княжеством, вроде бы единым с Киевом, но всегда себе на уме… Душа твоя вольная, князь, требует беспредельного полёта, вот и лети душою в неогляд данного тебе самим Мономахом края, твори Белую Русь, созидай во все стороны, тогда и Киевской Руси вольготней станет. Ни одному князю русскому уже не по силам воссоздать Русь Мономахову с одной столицей – древним Киевом, тесным теснит Киевскую Русь Время. Пойми это, князь Долгорукий! Не понимает. «Сяду в Киеве, соберу вокруг себя, как батюшка Мономах, Русь неоглядную. Всех непокорных к миру принужу войною!» Сидит в Городце Юрий, тешит душу высокомерием своим, одною мечтою снова взойти на стол киевский. Но помимо желания и воли восходит и строится его же новая Русь – Залесская, Суздальская, Белая… И не ведает князь Юрий Долгорукий того, что неудержимой слепой страстью своей – быть властителем Киевской Руси – губит её, обращая в прах великое деяние Мономаха и всех дедов и прадедов своих…
2.
После погребальной панихиды в Спасском соборе Святослав Ольгович, и дня не пождав, отправился в Новгород Северский. Сын Олег умчался туда сразу по завершении службы. Отец не держал – он всё ещё хорошо помнил свой медовый месяц, всю начальную пору супружества, когда из самой малой отлучки на крыльях летел к желанной. Его до сих пор не оставляла эта сладостная тяга, этот вечный зов любви. Минула юность, молодость, зрелость пришла, но по-прежнему желанны ему и необходимы всепоглощающие супружеские ласки, телесная и духовная близость.
Уже далеко за городом, за посадом, минуя большое село Бобровицу, уяснил князь, что спешит не токмо к любимому дому, к семье, к мирному княжескому заделью, ко всему, без чего и нету жизни человеческой, но в первый ряд к жене своей.
Далека дорога от Чернигова до Новгорода Северского, но хорошо знаема, наезженная, и нынче вовсе безопасна. Кони идут ходко, и будут идти так вплоть до широкого, глазом не охватишь, полевого простора Бранного поля, памятного битвами не токмо с нынешних времён, но и батюшки Олега Святославича, деда Святослава и прадеда Ярослава… Хорошо идут кони, но торопит свою кобылицу Святослав, далеко уходя от спутников. Названный сын Карн, Садок и Рядок да четверо близких дружинников с поводными и покладными конями – весь княжеский поезд. И если сердце князя полно любовью, то разум не оставляет происшедшее вчера в Спасском соборе, и перед мысленным взором одно только – прекрасное, осенённое нездешним светом лицо брата.
Живой он, только спит крепко!
Где те страшные язвины, где телесное поругание безумной толпы, превратившей Подобие Господне в кровавое месиво, втоптанное в пыль городскую?.. Не пожелал Бог явить грех человеческий, явил подвиг мученика. Явил славу Свою! Весь народ черниговский, все люди слободские, за стенами живущие, – ковуи – видели Славу, лицезрели молча, молча несли в сердцах к домам своим. Таков он древний град Чернигов, такова вся русская Северщина: много знает, глубоко чувствует, но безмолвствует. Передаст ли изустно другим поколениям о свершившемся чуде?
Передаст, но тайно, от сердца к сердцу, тихим шёпотом. Совсем не так, как многоречивый Киев. Там любой слух на языке, и тайна любая – не тайна…
В древние времена родилось на Руси присловье: «Язык до Киева доведёт, а в Киеве возвеличит». Великие доки в слове кияне. У них на каждой улице своя молвь и своя правда. А что деется, когда кликнут на вече на Подоле, на иных концах или на Горе?! Тут воля языкам не ограничена, каждый катай свою матку-правду! Тут и кулаки в ход идут, и мордобой до красных соплей. А крику, крику – не приведи Господи! Особливо бурные и безжалостные разборки, когда выкликивают выборных на городское вече с правом на слово. Тут уже не словопрения начинаются, но слововольница по праву «мели, Емеля, твоя неделя». При сём представлении кто скоморошничает, кто грозится, кто на чистую воду выводит, а кто и мутит воду – известно: в мутной воде всяка рыбка водится…
Не трудолюбивым мудрым пчелиным ульем гудит вече, но роем осиным, где каждый каждого ужалить стремится, никому не подвластно до поры до времени – ни князьям, ни боярам, ни исповеднику божьему. Сильные мира про то знают, поджидают время, когда можно окоротить говорунов и тайно дать волю своему решению. Слушают они вече вполуха, но мину делают – внемлют каждому гласу. И глаголет Киев от всей души и красно, и бранно, и охально, и куда как умно, а главное – во всеуслышание, на всю Святую Русь…
Убили Игоря и тут же по всему свету сами и разнесли страшную весть. Свершилось чудо над убиенным в Михайловской церкви – и в един миг знал о том весь Киев, а через него – вся Русь. Ничего не утаили, понесли в слове по миру. А сколь тогда бурной война была почитай на всех стогнах киевских! До хрипоты бились, обвиняя друг друга в человекоубийстве. Обличали друг друга, казали улики друг другу, кто и как бил-убивал, и кто за ноги челом в землю волок страдальца, и кто в кровь его харкался, и кто до сипу орал: «Геть! Геть!..» До умопомрачения искали виновных… Не нашли. Те, которых винили, на которых явно указывали, всенародно оправдались, а кто при сём присутствовал, кто на разбой указывал, тех не стало – не был там, не видел, слыхом не слыхивал, да и хата моя далеко, с самого краю. Много говорили, многими словами язвили друг друга, а оказалось, никто в том грехе не виновен и никого там не было. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Всей Руси известно, как тот грех свершился! И как потом чудо совершилось, тоже известно. И о том Киев поведал… Поведает ли о новом чуде Чернигов, скажет ли своё тихое слово?
…Стремительно течёт к Новгороду Северскому княжеский поезд. И вот уже сырой гай сменила дебрь могучая, пошла на взъём лесная дорога, выпала на свет божий. Вот он, простор Бранного поля, а за ним дубрава, близкая шеломному берегу Десны, с которого Новгород – как на ладони.
О поле, поле!.. Всё в цвету, в высоких травах, в разноцветье порхающих бабочек, в звени стрекоз и кузнечиков, в сладостном гуле пчёл…
О поле, поле, кто тебя украсил летними цветами?!
Высоко, в голубой приязни неба, по дунаю плывут челноками сытые балабаны, легки в движении воздушных струй ястреба. А над белой полевой дорогой, почти касаясь белыми грудками белой пыли, – ласточки-касаточки, и стрепета над травами в жарком мареве, а ближе к лесу – неукоротный промельк бекасов-подкопытников, и сторожа всему и всем у малой кулиги – цапля…